Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

— И что — у тебя тоже так прошел здесь первый день? — спрашиваю я Доминика.

— Как «так»?

— Ну, ты понимаешь. Непонятно, чего от тебя хотят. Никто не обращает на тебя внимания.

— Я думаю, это не умышленно.

— Правда?

— Не стоит принимать это на свой личный счет. Просто здесь бывает столько молодых и многообещающих, что, если следить за пеленками каждого, не останется времени на выпуск колонки.

— Я не претендовал ни на что, кроме капли обычного человеческого внимания.

— Да, но оно разрушило бы творческое напряжение.

— Разрушило — что?

— Это, кажется, возникло в «Мейл», но теперь эту теорию переняли все. Она гласит, что чем более несчастливым чувствует себя человек, тем лучше он работает.

— Но это же чушь. Разве нет? У меня это вызывает только одно желание — никогда больше сюда не возвращаться.

— Может быть, на это и рассчитано. Может быть, они хотят сплавить тебя к кому-нибудь из своих конкурентов, где условия работы не такие напряженные.

— О’кей. И где же легче?

— Возможно, в «Гардиан», правда, зарплата отвратительная и не платится месяцами. В «Телеграф». Там по-прежнему обстановка как в клубе для джентльменов, а платят лучше, чем в «Таймс», где тоже нормально, если не считать влияния Мердока. В отличие от «Санди таймс», где явно хуже, потому что они еще больше озабочены творческим напряжением, чем в «Мейл». А в «Стэндард»… Слушай, мы можем успеть пропустить еще по одной.

Я чувствую себя уже достаточно окосевшим, но считаю своей обязанностью — как завзятого репортера — согласиться и заказать целую пинту, хотя мне за глаза хватило бы половины. Надеюсь, что еще четыре пакета хрустящего картофеля поглотят излишки алкоголя.

— Как вы все это выносите? — спрашиваю я Доминика.

— Гермиону?

— Значит, не я один?

— Ты встал в конец очень долгой очереди.

Я печально затягиваюсь сигаретой.

— Наверно, я просто полагался на слабую надежду, что вы все голубые.

— Ты так решил, потому что мы не пялим на нее глаза?

— Ну, меня это несколько удивило.

Голосом человека, раздавленного судьбой, Доминик произносит:

— Мы знаем, что разглядывать ее — это только мучить себя видом того, что нам недоступно.

— И никто из вас не попробовал?

— А ты бы попробовал?

— Ну, нет. Мы с ней неровня.

— С ней все неровня.

— Так зачем вы все здесь работаете?

На мгновение Доминик задумывается.

— Из-за денег, наверное, — говорит он.

— Денег?

— Не нужно делать такой удивленный вид. Ты же знаешь, что сказал об этом доктор Джонсон.

— Да, знаю. Но нет ли каких-нибудь более важных соображений?

— Например?

— Ну, не знаю. Например, возможность писать то, что хочешь, не превращая все в желтую прессу. Вырабатывать стиль.

— Боже милостивый! Ты уверен, что правильно выбрал для себя профессию?

Когда мы возвращаемся в офис, все уже на своих местах — кричат что-то по телефону или с остервенением стучат по клавишам пишущих машинок. Луциан бросает на нас многозначительный взгляд.

Я беру газетную вырезку о доме Китса и долго смотрю на нее невидящим взглядом, после чего начинаю понимать, что пьян сильнее, чем мне казалось. В пабе я чувствовал себя готовым выдержать любое творческое напряжение, которое мне попытаются навязать Луциан и его приспешники, и способным сесть и тут же сочинить статью об этом доме Китса, да таким изящным и остроумным стилем, что все сразу начнут восхищаться мной и стремиться познакомиться поближе. Но теперь, когда я вернулся на рабочее место, мои расчеты не оправдываются. Газетная статья кажется еще более тупой и скучной, чем раньше. И я боюсь спрашивать у кого-нибудь, какова должна быть моя точка зрения, чтобы мне не оторвали голову.

Время от времени я выкуриваю сигарету или выпиваю еще одну чашку кофе. При этом каждый раз я убеждаю себя, что вот после этой сигареты или чашки кофе синапсы в моей голове сработают нужным образом и покажут путь из трясины, в которую попал. Однако ничего, кроме дрожи и усиливающейся головной боли, я не добиваюсь.

То же самое происходит с телефоном. Еще один звонок — убеждаю я себя, — и я доберусь до того, кто все мне объяснит. Но вместо этого я получаю новую информацию. А у меня нет для нее места. Мне выделено всего три абзаца, которые должны быть заполнены шутками, ядовитыми ремарками, ехидными предположениями и злобными выводами, а не скучными сведениями о внушительном количестве посетителей дома Китса или прочей пропагандой, распространяемой человеком, которому я только что позвонил.

Еще хуже, что, не имея предшествующего опыта сочинения в таких сжатых пространственных рамках, я не представляю себе, в какой мере могу позволить себе красноречие.

Сначала в моих набросках полно намеков на литературную образованность и личных данных, указывающих, что автор — весьма талантливый молодой человек, изучавший Китса не где-нибудь, а явно в Оксфорде или Кембридже. Но после подсчета количества слов обнаруживается, что я втрое превысил объем, еще не добравшись до существа статьи.

Делаю ряд сокращений, но и их оказывается недостаточно.

Тогда я безжалостно вырезаю все шутки, аллюзии и привлекательные антитезы, за исключением абсолютно необходимых. Все равно текст вдвое длиннее, чем нужно. И никакой интересной позиции.

Тогда я передвигаю в начало тот абзац, которым намеревался завершить статью, в надежде, что это поможет. Не помогает. Отсутствует главная мысль, а объем все равно слишком велик. Однако второе предложение мне нравится.

Оставляю второе предложение и выкидываю первое. Теперь заданный объем превышен всего на 180 слов, а не на 200. Правда, у меня пока еще нет места для самой темы.

— Как дела? — спрашивает Луциан.

— Почти готово.

Что было бы недалеко от истины, работай мы с помощью текстовых процессоров. Увы, мы застряли в эпохе пишущих машинок. Всякий раз, когда нужно написать заново — практически всякий раз, когда хочешь написать новый абзац, потому что бумага маленького формата, а печатаешь в три интервала, — ты не можешь выделить и удалить или переместить текст, а вынужден заряжать новую порцию бумаги. Вставить бумагу не так-то просто, потому что это особая бумага для журналистов, толстая пачка секспликатов, или, как там называют, шесть листов бумаги, на которых печатают, чтобы разные отделы, о которых я не знаю и знать не хочу, получили каждый по своему экземпляру. А после того, как бумага выровнена и прокручена валиком, нужно напечатать сверху свою фамилию и отдел, а также тему статьи и номер страницы. Так что, прежде чем начать писать, нужно потратить на все это минут пять.