На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

– Вон отсюда!

– Кто – я?

– Вон, или пришибу на месте!

Он схватил со стола тяжелый подсвечник и замахнулся… Пьяный доктор струсил.

– Это я ничего, это я могу, все могу, а впрочем, я уйду, я уйду… Мне что?.. – Он направился к двери. – Мне что? Мне все равно – пускай уми рает… Мертвые бо сраму не… Эй, дружище! – Доктор заметил кого-то, ехавшего мимо на извозчичьих дрожках. – Подвези, мне только до этого Тюль… Тюль… Тюль…

– Ползи на всех четырех, – говорил чей-то голос, и дрожки задребезжали мимо.

Прошло часа два, томительных, страшных два часа. Марфа Васильевна все находилась в одном и том же положении. Наконец послышались шаги на дворе. Вошел Набрюшников, остановился на пороге и пропустил вперед другого доктора. Этот был в нормальном положении. Он протянул руку мужу Марфы Васильевны, слегка пожал его руку, проговорил многозначительное «гм» и стал считать пульс.

– Тс-тс-тс… дело-то скверно… За льдом пошлите…

Набрюшников ринулся к дверям.

Марфа Васильевна зашевелила губами.

– Тс… – произнес доктор.

– Тс… – повторил муж.

Набрюшников остановился в дверях и приподнялся на цыпочки.

– Вороне где-то Бог послал кусочек сыру, – тихо проговорила Марфа Васильевна, проговорила и замолчала.

– Ну, и слава Богу, – так же тихо проговорил доктор.

Набрюшников вдруг фыркнул.

– Что же это, доктор?

– Бред начинается, и весьма престранный бред. Холодные компрессы на голову, непрерывные компрессы. Лед к вискам.

– Лед к вискам, – машинально проговорил муж.

– Да-с, горячка… и еще какая!.. Ну, да натура-то славная, здоровая, может, и выдержит, а не выдержит… А – что такое?

Доктор обернулся. Муж Марфы Васильевны тихо рыдал.

– Ну, Господь с вами, я уйду, – говорил доктор, – я вам лучше пришлю свою барыню.

Он на цыпочках пошел к дверям. Набрюшников с большою глыбою льда в руках попался ему навстречу.

А в тот же вечер в ресторане Тюльпаненфельда речь шла о событиях дня. Говорили о болезни Марфы Васильевны, говорили об ее муже.

– То есть в жизни не видал я такой тряпки, – говорил сановитый чиновник с крестом на шее.

– Кто это тряпка – кто? – повернулся к нему от прилавка доктор.

– Да все он же, муж Мар…

– Он тряпка, он?! Это – герой!

Гомерический хохот раздался по всему залу ресторана. Доктор вспылил. Он даже схватился за спинку стула.

– Да, герой! – кричал он. – Почище ваших всех хваленых храбрецов. Что они сделали, что?.. Передушили десятка два безоружных сартов… Глиняные горшки брали под видом крепостей! А он ради своей «Марты»1 сам себя, без всякой пощады, душит за горло.

– Шампанского! – ревет кто-то в толпе…

– Да, – кричал доктор, – герой!.. Почище самого Александра Мак…

Он сильно качнулся, выпитое вино ударило ему в голову.

– Герой… – промычал он тихо и стал размазывать по прилавку пальцем.

Часть третья

I. Тяжелые дни

Прошло месяца три со времени катастрофы у Беш-Агача. Тревоги, лишения и все ужасы тяжелой дороги, когда пленнику приходилось переходить из рук в руки, рискуя каждую минуту попасть под мстительный нож обиженной стороны, все это было пройдено и окончено. Жизнь Батогова вошла уже в более или менее определенные рамки, в грустные рамки безысходного рабства.

Европеец в плену у дикаря! Раб, в умственном развитии превышающий своего господина!

Рабство – самая страшная казнь, постигшая когда-либо человечество, но подобное рабство, это высшая степень этой казни.

Для Батогова настало время тяжелых испытаний: не выдержал бы он этой пытки и давно бы покончил с собою, благо случаев к тому представлялось достаточно, но у него была надежда на исход, эта надежда поддерживала его в самые критические минуты, эта надежда заставляла его не совсем уже хмуро глядеть в эту беспредельную даль, туда, к северу, туда, откуда вон летят вереницею длинноногие журавли, вон, еще виднеются какие-то отсталые птицы. Ему было иногда даже очень весело, он громко хохотал, пел, на удивление кочевникам, русские песни и забавно переводил им сказки про лисицу и волка и про трех братьев, двух умных и третьем дураке. Раз он даже показал, как плясать вприсядку, и ловко подладил на туземной балалайке знакомый мотив «Барыни».

И все эти чудеса делала надежда.

Вон она! В киргизской шапке, полуголая, с громким удалым свистом и гиком, помахивая в воздухе волосяным арканом, гонит вместе с другими киргизами хозяйские табуны на водопой к тем колодцам, что чуть виднеются между песчаными буграми, верстах в трех от аула, и то потому только виднеются, что около них вечно толпятся либо люди, либо животные, а чаще те и другие вместе.

Вчера эта «надежда» тихонько подбросила ему славный кусок баранины, такой кусок, что только самому его хозяину, мирзе Кадргулу, так в пору…

Эта надежда была его бывший джигит – Юсуп.

Он совсем в своей тарелке, он, положительно, чувствует себя как дома. Ишь, как носится он на неоседланной лошади: его крик слышится громче всех, его аркан выше других взвивается в пыльном воздухе. Это от него так шарахнулись кони, отбившиеся было в сторону…

Юсуп мастерски разыгрывал свою роль, лавируя между привязанностью и какою-то странною любовью к своему господину и необходимою осторожностью, которую приходилось доводить до самых утонченных размеров, принимая во внимание наблюдательность и живую подозрительность кочевников, могущих в одном неосторожном движении, в одном неловко сказанном слове найти роковую развязку…

Раз Батогов дурно вычистил лошадь мирзы Кадргула. Сам мирза выругал его, Юсуп, собиравшийся ехать вместе с мирзою, толкнул Батогова в загривок и толкнул его так, что сам мирза Кадргул сказал:

– Ну, за что?.. Это он в первый раз только.

Другой раз Юсуп в большом обществе, не стесняясь присутствием Батогова, рассказывал про русских такие небылицы и так красноречиво описывал разные нелепости их обрядов и обычаев, что даже сам увлекся своею бранью, ругался напропалую, подбирал для «белых рубах» самые обидные сравнения1 и, наконец, пустил в Батогова дынною коркою, заметив в задних рядах слушателей его изумленную физиономию.

А потом ночью, проходя, словно нечаянно, мимо пленника, чистившего хозяйскую сбрую, проговорил тихонько, глядя совсем в другую сторону: «Ты, тюра, не сердись: Юсупка знай, какой дело надо делать!»

Недавно вернулись из небольшого набега на персидскую границу, приглашали с собою и Юсупку. Такому джигиту не приходилось оставаться дома, у которого и кони лучшие по всему окрестному кочевью, и оружие такое, что не всяк еще его и видывал, а слышали, что у русских только такие, да вот еще сказывали проезжие купцы-афганцы, что за теми далекими горами, что прямо на полдень, в Индостане