Александр Гумбольдт - Герберт Скурла

Ответ Гумбольдта Ренненкампфу, отмечает Бирман, представляет собой подробнейшее описание маршрута и целей экспедиции в Азию и по праву может быть назван программой его научных исследований. Из всех азиатских территорий ему больше всего хотелось побывать на Камчатке, в районе горы Музтагата (в Западном Китае) и в пустыне Гоби. Среди наук, которым его новая экспедиция могла бы принести наибольшую пользу, Гумбольдт первой называет геологию, за ней — географию растений и метеорологию; в его программе значатся также измерения силы земного притяжения, геомагнитные наблюдения, не забыты этнография, культура и язык народов, изучение возможности прокладки новых торговых путей на юг, топографические измерения, в том числе барометрические измерения высоты точек земли над уровнем моря, создание карт профилей местностей и целых территорий, сбор образцов для разных естественнонаучных, особенно минералогических коллекций. Хотя он не знает ей слова по-русски, писал Гумбольдт, он непременно станет русским, как стал в свое время испанцем. Знакомство с Сибирью и ее изучение он хотел бы начать с районов, расположенных южнее 58-60-го градуса широты, и пройти потом до Берингова и Охотского моря, после чего экспедиция могла бы двинуться на запад — до Байкала, а затем повернуть на юг. На этот участок пути Гумбольдт намечал положить четыре-пять лет при общей продолжительности путешествия лет семь-восемь. Он высказывал пожелание, чтобы большинство научных участников экспедиции составляли русские — они мужественнее, выносливее и не будут настаивать на преждевременном возвращении домой.

Увы, военные события тех лет помешали осуществлению этого проекта. Много лет спустя, уже в преклонном возрасте, Гумбольдт не без грусти сравнивал свои давнишние обширнейшие планы с теми сравнительно скромными результатами, которых ему удалось позднее достичь реально, — как ни дорога была ему поездка по Сибири, состоявшаяся в 1829 году.

Гражданин мира или патриот?

К тому времени, когда Гумбольдт писал письмо Ренненкампфу (то есть 7 января 1812 г.), у Наполеона уже созрел план двинуться на Россию. Летом 1812 года «великая армия» французов пересекла границу, а всего несколько месяцев спустя она уже быстро и позорно отступала под ударами русских войск. 30 декабря 1812 года Йорк, командующий прусским вспомогательным корпусом, отказал французскому императору в военной помощи, — что было отражено в конвенции, подписанной в Тауроггене. Из русского изгнания возвращались барон фон Штейн и его ближайшие сподвижники. Час освобождения от наполеоновского гнета пробил.

Александр фон Гумбольдт продолжал оставаться в Париже, погруженный в свои научные занятия, издательские дела и сборы ко второму большому научному путешествию. «Я был в достаточной мере глупцом, — писал Гумбольдт свояченице в Вену, — чтобы верить в более прозаическое положение дел в мире… Я много работаю и живу плодами трудов своих, ибо на какие же источники еще можно рассчитывать в нынешнее время?»

Вильгельм фон Гумбольдт, находившийся в свите монархов-союзников, порицал поведение брата как непатриотичное: в тот момент, когда весь немецкий народ поднялся наконец на борьбу с Наполеоном, Александр продолжает отсиживаться, и не где-нибудь, а в стане врага. Правда, у него самого тоже не появлялось особого желания вмешиваться «в мировую потасовку», однако если бы он не был занят на дипломатическом поприще, то охотно пошел бы, как писал Каролине 6 декабря 1813 года, на какую-нибудь службу, скорее всего на военную. «Признаюсь откровенно, я и в Александре не одобряю то, что он остается в Париже. Конечно, все его заслуги на войне были бы несопоставимы с тем, что он сейчас там творит. И кроме того, какие бы геройские дела он ни успел совершить с оружием в руках, они все равно не шли бы ни в какое сравнение с тем, что он мог бы сделать для науки в будущем, случись ему погибнуть на войне. Однако в том-то и дело, что в подобных случаях неуместно долго и тщательно взвешивать, где и от чего будет больше пользы, придавать слишком много весу собственной персоне и слишком щадить себя — такое свойство характера никого не может украсить».

Небезынтересно отметить, что и для Вильгельма, несмотря на весь патриотический пыл, дипломатическая служба и участие во всегерманском демократическом движении немецких патриотов были скорее делом чести и верности гуманистическим идеалам, чем делом самоотверженного служения отчизне. И не на слабость ли моральной позиции самого Вильгельма осторожно намекал Александр в одном из своих более ранних писем брату, посланном летом 1810 года, когда Александра прочили в преемники Вильгельму: «Дипломатические посты — это не то, что сейчас требуется в первую очередь нашему бедному отечеству»? И добавлял далее не без легкой насмешки: «Несмотря на твою великую привязанность к сословию, в которое ты меня хочешь погрузить с головой, ты отправляешься на зеленые берега Дуная. Да ты и сам говорил мне, что патриотические чувства у тебя сильнее всего, когда ты находишься по другую сторону Альп. А смог ли ты в Берлине просидеть столь же долго, как я после моего возвращения?»

Нам трудно судить, кто из братьев был прав, но ясно одно, что свои занятия, коим он предавался в Париже, Александр действительно не считал ни самодовлеющими, ни далекими от жизни, а делом первостепенной важности, обещавшим принести огромную пользу всему человечеству. Он полагал, видимо, что его первейший долг — довести это дело до логического конца, пусть даже ценой некоторого ущерба для его репутации в глазах ослепленных националистическими чувствами немецких патриотов. Тем более что к этому времени он уже не сомневался в победе союзников над Наполеоном, а поражения диктатору он желал от всей души ради блага самих же французов.

Планы путешествия в Индию

31 марта 1814 года прусский король Фридрих Вильгельм III, в свите которого находился и его посланник Вильгельм фон Гумбольдт, прибыл в Париж. На следующий день он вызвал к себе камергера Александра фон Гумбольдта, велел ему показать себе достопримечательности французской столицы, а в июне взял его с собой в Англию.

Александра на Британских островах щедро осыпали всяческими почестями. Его ввели в Королевское общество наук на место умершего в феврале этого года известного химика Генри Кэвендиша, того заносчивого, преисполненного сословной гордости и сознания собственной значительности сына герцога Девонширского, который позволил молодому Гумбольдту во время его первого визита в Лондон пользоваться его библиотекой только на том условии, что тот не будет ни здороваться, ни заговаривать с ним при встречах в его доме.

С тех пор как рухнули планы совершить путешествие по Азии из-за нападения Наполеона на Россию, Гумбольдт стал лелеять надежду осуществить его по другому плану — начав, так сказать, с другого конца — с Индии, но теперь уже рассчитывая на поддержку Великобритании. Однако и эта надежда разбилась о противодействие озабоченной сохранением своей торговой монополии британской Ост-Индской компании.

Несмотря на столь явное невезение, Гумбольдт все-таки не расставался с мыслью увидеть хотя бы Ганг, как он писал Ренненкампфу. Он по-прежнему был готов двинуться в дорогу хоть через Тегеран или Кабул, смотря по обстоятельствам. О том, какое серьезное значение он придавал этому новому плану, говорит и то, что он принялся изучать персидский и арабский языки. Не зная, что ему скоро откроется доступ к Тибету и Бхутану, он серьезно взвешивал возможность поездки на Малаккский полуостров и на Цейлон, на Яву и Филиппины. Несмотря на разочарования, которые ему пришлось пережить в 1814 году в Лондоне, он все еще надеялся, что Ост-Индская компания сможет убедиться в том, что его путешествие в Индию призвано служить исключительно интересам науки. Однако и эти надежды пошли прахом.

В эти месяцы вся Европа как завороженная следила за бегством Наполеона с Эльбы и за его последними попытками захватить власть; свидетелем этих событий Гумбольдт стал уже в Париже. Когда Наполеон после битвы при Ватерлоо окончательно понял, что на его мечтах о мировом господстве надо ставить крест, он часто вспоминал ненавистного ему и одновременно вызывающего его восхищение естествоиспытателя Гумбольдта, который в 1804 году многие месяцы отвлекал восторженный энтузиазм парижан от персоны «спасителя отечества». «Если уж я приговорен к лишению права командовать армиями, — сказал однажды свергнутый император своему преданному математику Гаспару Монжу, — то занять себя теперь я могу только одним — науками… На этой стезе я хочу сделать достойные меня открытая. Мне нужен спутник, который мог бы скорейшим образом познакомить меня с нынешним состоянием наук. После этого мы вместе пройдем через весь Новый континент — от Канады и до мыса Горн — и в ходе этого продолжительного путешествия изучим все те физические феномены нашего земного шара, которым ученый мир еще не нашел объяснения».