Киммерийское лето - Юрий Слепухин

Но остаться ей не предложили. И она совершенно не знала, понял ли он, почему она оглядывалась и что хотела сказать. Может быть, и не понял. Если бы она посмотрела тогда, стоя рядом…

Конечно, сейчас ей следовало просто написать все это в письме. Тогда, в крепости, она обещала, что напишет, как только у нее не останется никаких сомнений относительно своего чувства. Теперь сомнений не было уже давно, какие уж тут сомнения, но написать было не так-то просто. Вообще, очень не просто написать ему первое письмо; взять хотя бы такую штуку, как обращение Как она может к нему обратиться, ну вот как? По имени-отчеству — как-то немножко странно обращаться по имени-отчеству к человеку, с которым давно перешла на «ты», да еще при таких обстоятельствах… Если как-нибудь шутливо: «дорогой товарищ Игнатьев» или «дорогой командор» — глупо, не к месту А по имени или, проще и лучше всего, «мой любимый» — страшно, немыслимо страшно, рука не поднимется написать такое на бумаге…

Впрочем, это было не так уж важно. Рано или поздно это получится. Важно было то, что она теперь ежечасно и ежеминутно ощущала себя по-новому: любящей и любимой. Ей хотелось петь на улице, и улыбаться прохожим, и играть со встречными детьми; в таком состоянии встретила она сегодня беднягу Андрея. Но потом вдруг — качели продолжали раскачиваться — перед Никой вставал тот же вопрос: а дальше? Что будет с ними дальше?

Когда люди любят друг друга, они женятся. Чаще всего это бывает именно так. Но если ей только шестнадцать? Как минимум нужно ждать до окончания школы. Это целый год. И то в самом-самом лучшем случае. А мало ли что может случиться за год…

Нике стало вдруг жарко. Наверное, Василий Семенович опять включил отопление, чудак. Она стащила плащ, опустила стекло, в машину ворвалась сырая осенняя ночь, с брызгами дождя, с шумом проносящихся во мраке деревьев; невозможно представить, что в эту самую минуту там по-прежнему тепло, и светят над холмами крупные южные звезды, и портовые огни мерцают на той стороне залива, и засыпающий ветер продувает палатку запахами трав и свежеразрытой земли; дикой показалась ей мысль, что там все осталось по-старому теперь, когда так горестно изменилось все для нее самой!

— Гляди не застудись, — сказал не оборачиваясь Василий Семенович. — Сквозняком прохватит, долго ли…

— Ничего, — отозвалась Ника и немного приподняла стекло, вглядываясь в темноту — Где это мы?

— Боровское уже проехали, сейчас наше будет…

Через несколько минут в свете фар замелькали указатели, просиял и канул в темноту огромный голубой щит: «До поворота — 200 м»; машина, сбросив скорость, съехала вправо и покатилась вниз по узкому полукружию «клеверного листа» на развязке Киевского шоссе.

— Ну, тут уж мы, считай, дома, — сказал Василий Семенович. — Ты не слыхала, Иван Афанасьевич едут завтра куда?

Ника посмотрела на него, не сразу сообразив, о чем ее спрашивают.

— Завтра? Не знаю, — сказала она наконец. — На работу наверное, как обычно. А что?

— Да я думал машиной подзаняться, клапана бы подрегулировать… отгул у меня завтра. А то вы подтрепали ее порядком за лето. И глушитель вон стучит, как бы не оторвался…

— У нас в дороге поломалась водяная помпа, — помолчав, сообщила Ника.

— Да уж слыхал, — неодобрительно отозвался Василий Семенович. — Очень нехорошо получилось, несерьезно. Кто же так в дорогу пускается, тут ведь все надо проверить, а как же иначе… Главное, что я был в отпуску. Если бы в Москве был, так неужто я бы не подготовил…

Какое счастье, что его не было в Москве перед их отъездом: разумеется, он своевременно заменил бы неисправную помпу, и тогда… даже представить себе страшно, что бы тогда было. Было бы то, что у них за Чонгаром не начал бы греться мотор, а после Симферополя вода не стала бы закипать через каждые двадцать километров, и они в тот день промчались бы через Крым не останавливаясь, и поворот к экспедиционному лагерю промелькнул бы мимо незамеченным, как мелькали до этого тысячи других безымянных проселков и перекрестков… Какое необычайное, неповторимое чудо — сколько совпадений должны были зацепиться одно за другое только для того, чтобы встретились двое, предназначенные друг для друга! Ведь стоило этим подшипникам продержаться еще несколько тысяч оборотов или стоило Мамаю проехать там на несколько минут раньше — и ничего бы не было. Ничего! Ника представила себе это и похолодела.

Но нет, все получилось как надо. Подшипники развалились именно там и именно тогда, где и когда это было нужно — у самого поворота, за пять минут до появления бородача в лиловой открытой машине. Светка еще съязвила по своему обыкновению: «Это еще что за дитя природы, местная вариация на тему хиппи?» Если бы она догадывалась, что перед ними в тот момент предстал сам Меркурий, хотя и с цыганской бородой и в джинсах!

— Василий Семенович, если можно, остановите на минутку, я выйду подышать, — попросила она и добавила притворно слабым, умирающим голосом: — Меня немного укачало, просто ужасно…

— Подыши, раз такое дело, — согласился тот, сбрасывая газ. Зря позади-то сидишь, там укачивает.

Распахнув дверцу, Ника выскочила на мокрую обочину и отошла в сторону. Было тихо, дождь едва слышно шелестел в деревьях, впереди над Москвой стояло огромное мутное зарево. Какой тогда ливень был в Феодосии! — бешеный, она никогда не видела ничего подобного, совершенно какой-то тропический, он неистово грохотал по крышам, ревел в водосточных трубах и мчался по набережной мутными клокочущими потоками, унося обломанные ветки акаций, обрывки газет, картонные стаканчики из-под мороженого, крутящуюся соломенную шляпу. Они в тот день собирались в картинную галерею, посмотреть Волошина и Богаевского, но галерея оказалась закрыта, и они пошли обедать, и там-то, в невыносимо душном ресторане на набережной, их и застал этот чудовищный ливень. В ресторане сразу стало сумрачно, в открытые окна повеяло свежестью. А когда вышли, пообедав, — снова светило солнце и пар поднимался над асфальтом, устланным мокрыми листьями, и какой-то феодосит в вечернем костюме пробирался через гигантскую лужу на перекрестке, закатав до колен черные брюки, балансируя букетом в одной руке и модными остроносыми туфлями — в другой…

Мелочи — случайные и на первый взгляд незначительные — играли теперь огромную роль в ее воспоминаниях; она не всегда могла точно вспомнить, что и когда он говорил, а какие-то мелочи, детали окружавшего их мира остро врезались в память. Ей сейчас трудно было бы дословно воспроизвести их разговор там, в Дозорной башне, — гораздо отчетливее запомнилось другое: как верещали ласточки, носившиеся вокруг утеса, как блестели среди камней осколки разбитой бутылки. Мелочи виделись ярко и отчетливо, а от главного осталось лишь общее, радужно переливающееся и оттого неясное ощущение счастья…

Две машины, обгоняя одна другую, проревели мимо, ослепив фарами и окатив вихрями брызг, и с затихающим пением покрышек унеслись в сторону Внукова. Кто-то торопился к самолету — может быть, симферопольскому. Ника вздохнула и побрела к светящимся в темноте рубиновым огонькам. Что толку вспоминать, от этого ведь еще хуже. Вообще все плохо. Так плохо, что дальше некуда. С Андреем получилось сегодня очень нехорошо… но что она могла? Наверное, он ждал, что она предложит ему поехать в Марьину Рощу вместе; но теперь она ведь не может по-приятельски разгуливать с ним… С Игорем, или Питом, или кем угодно — пожалуйста, а с Андреем нельзя. Но жалко его очень, просто ужасно жалко. Она вдруг поймала себя на том, что думает об Андрее как о младшем, как еще никогда не думала о своих сверстниках. Она стала старше за этот месяц, неизмеримо старше.

— Ну как, полегчало? — спросил Василий Семенович, когда она забралась обратно в машину.

— Да-да, спасибо, — Ника не сразу сообразила, в чем дело. — Извините, я вас задержала…

Через полчаса она была дома. Родители еще не спали, она рассеянно сообщила им, что высокие гости отбыли благополучно, что Дон Артуро еще раз просил поблагодарить за гостеприимство, что дать телеграмму Светка вроде обещала, если не забудет.

— Мамуленька, если не трудно, пусти воду в ванной, я умираю от усталости! — крикнула она уже из своей комнаты, стаскивая чулки.

Когда через десять минут Елена Львовна вошла к дочери, та дремала в кресле, положив ноги на письменный стол.

— Вероника, это что за поза! Сядь прилично, ты уже не в экспедиции. И можешь идти, я все приготовила.

— Спасибо, — Ника зевнула с обиженным видом. — Странное у тебя представление об экспедиции, в самом деле…

— Ну, не знаю. Здесь тебя, во всяком случае, таким позам не учили. И послушай, я хотела спросить — ты что, намерена хранить дома всю эту гадость, которой набит был твой чемодан?

— Во-первых, он не набит, там их всего десяток. И потом, какая же это гадость, мама?