Повторение пройденного - Сергей Баруздин

Каждый день мелькали названия городов и селений - Бунцлау, Рейзихт, Гайнау, Гроткау, Нейпштадт, Фридлянд, Эндерсдорф, Кальке. На карту лучше не глядеть: мы крутили то вперед, то назад и опять вперед. Пусть так. Был бы маршрут, а обсуждать его не наше дело. И опять названия - Форст, Госта, Дрешниц, Шефенберг, Котбус. Позади - Нейсе, впереди - маленькая, юркая Шпрее.

Цвели сады. Яблони, вишни. Лепестки их цветов осыпались - вздрагивали земля и небо. В небе наши "петляковы" и немецкие "мессеры". А на земле танки, самоходки, "катюши"... Трудно понять, где кончалась одна колонна, где начиналась новая. Дороги и поля гудели, и только у переправ колонны замирали, вливаясь в одну - на мост.

В воздухе перемешаны все запахи: весны, гари, зелени, бензина, крови, цветов, металла...

- Скоро с союзничками встретимся. Часа через три! - говорил младший лейтенант Заикин, когда мы миновали мост через Шпрее. - Они в Дессау.

Это он говорил утром двадцать второго апреля.

Через час наш маршрут изменился. Мы повернули чуть назад и направились строго на север.

- Идем к Первому Белорусскому, - пояснил майор Катонин.

Фронты существовали на картах, а на земле их определить было трудно.

Наш дивизион остановился в Барате. По улицам брели наши солдаты. Темнело. Начал моросить дождь.

Мы с Сашей отправились в штаб артбригады - чертить карты.

- Хлопцы, вы с какого - с Первого Белорусского? - спросил я проходящих мимо солдат.

- С Первого Украинского.

Пошли дальше.

- Славяне, с какого - с Первого Украинского? - поинтересовался Саша.

- С Первого Белорусского.

На улицах темень. В темноте двигались войска. В темноте сновали люди. А городок, кажется, красивый, тихий.

Навстречу нам шагала колонна. Слышалась немецкая речь.

Саша вскинул карабин, я - автомат.

Потом сообразил:

- Подожди ты! Это пленные...

Пленные немцы шли в строю. Впереди офицер. Другой, с фонарем, сбоку, подсчитывал ногу:

- Айн-цвай! Айн-цвай!

Мы смотрели на них, рассмеялись.

- Гитлер капут! Аллес капут! - кричали немцы, увидев наши лица.

И опять мы шли вперед, и опять:

- Славяне, с какого - с Первого Украинского?

- С Первого Белорусского.

- Хлопцы, с какого - с Первого Белорусского?

- С Первого Украинского.

У дверей двухэтажного дома - часовые. Толпились солдаты, офицеры.

- Здесь штаб Сто девяносто четвертой? - спросил я.

- Ты?

Из толпы выскочила Наташа.

Мы молчали и глупо улыбались.

- До Берлина сорок километров! - вдруг сказала она.

...Мы возвращались с Сашей поздно. Наших в городе не было. Дивизион перебрался в лес - по соседству с местечком Нейхоф.

Побрели туда, под дождем, по грязи.

В лесу уже все спали. Лишь мокли часовые. И Володя, видимо промерзший до костей, танцевал на посту у знамени.

- До Берлина-то сорок километров осталось, - сообщил ему Саша.

Володя преобразился:

- Хрен с ним, с Берлином. Здорово, что пришли. А я уже было совсем промок!

Боевой порядок опять менялся. Только что мы смотрели в стереотрубу: домики, сад и спокойно прогуливающиеся немцы с котелками, а один и с губной гармошкой, и даже плакаты на стенах домов, призывающие вступать в ряды фольксштурма, а когда перевели трубу влево - немецкая гаубичная батарея и опять обед: немцы питаются точно по расписанию... Возле рощицы, еще ближе к нам - звуки музыки. Звуки доносятся и до нас, трофейные для немцев, знакомые, родные - нам: "Полюшко-поле", "В далекий край товарищ улетает..." - Голос Бернеса, а затем Лемешев - "Сердце красавицы склонно к измене и к перемене..."

- Что они?

- А что? - не понял Саша.

- Нашли время для музыки!

- Обидно, работали... - с нескрываемой грустью сказал Вадя.

И верно, обидно! Обидно, что привязку, которую мы только что - и так быстро! - закончили, можно было, оказывается, не проводить: куда там привязка, когда на смену тяжелой артиллерии подошла уже легкая! Она будет бить прямой наводкой. Обидно и то, что мы не дослушали музыки. Больше всего жалел, кажется, Вадя. Когда он слушает музыку, война ему - не война.

Нас перебросили к Тельтову. Впрочем, сам Тельтов мы не видели, говорили, что он пока не взят, зато Берлин - дымящий, вздрагивающий от взрывов и пожаров, - был, казалось, рядом. О Берлине говорили: "там", и на самом деле там, над Берлином, и днем стояла мутная, черная ночь. А у нас голубело небо, припекало солнце, зеленела листва. И воздух, несмотря на запах тола и гари, бензина и трупов, был свежий, весенний, дурманящий.

После привязки бригады двухсоттрехмиллиметровых орудий, которая затянулась - портили дело фаустпатронщики, - мы с Вадей отправились в штаб нашего дивизиона с бухтой провода и четырьмя пленными. Один из пленных тощий, маленький - без конца всю дорогу что-то лопотал, хватая за рукав то Вадю, то меня.

- Чего он хочет? - спросил я у Вади, когда наша машина подпрыгнула на очередной яме.

Шофер крепко хватил и вез нас наобум лазаря: того и гляди, окажемся в канаве.

- Говорит: "Я - поляк, я - поляк, меня тоже убьют?" - сказал Вадя, отлично знавший немецкий. - Только какой он поляк! Послушал бы ты, как по-немецки болтает. Отвратный тип!

Потом мы помолчали.

- А ты, - наконец спросил Вадя, - ты убил кого-нибудь за это время?

- Как? - не понял я.

- Ну, здесь, на фронте?

- Семь... Это тех, кого считал. Сам.

- Ты знаешь, это странно, конечно, - признался Вадя, - но я, наверно, не смог бы никого убить. Вот даже такого отвратительного, как этот. - Он показал на "поляка". - Противно почему-то, и не могу я этого делать...

Черт бы их подрал, эти окруженные немецкие группировки! Уже Берлин рядом, а мы опять возвращались, прочесывали леса, вылавливали фрицев.

Фрицы - чахлые. Очень старые и очень молодые. Фольксштурм! Но и среди наших попадались отчаянные.

- По-моему, они просто нас боятся, - говорил Саша. - Как ты думаешь? Ведь вдолбили им, годами долбили, что мы - бог знает что! Чепуха какая-то. Как бы растолковать им?

Растолковывать было некогда.

Мы шли с автоматами и карабинами между стволов деревьев. Потом бежали - впереди показались немцы.

- Ур-ра! - кричал Саша.

- Ур-ра! - кричал я.

- Ур-ра! - гремело в лесу.

И Вадя бежал. И стрелял. Уж не знаю как, но стрелял.

Выстрелы редки. Больше криков. И голосов птиц. Они пели как ни в чем не бывало. Пели синицы и дрозды. Коноплянки и сойки. Хлопали крыльями вороны и галки, занесенные войной в леса.

Мы разоружили с Сашей пятерых немцев. Автоматы, пистолеты, гранаты падали на землю. Рядом видавший виды открытый "мерседес-бенц". На заднем сиденье - офицер. Он мертв. Фуражка свалилась на плечо.

- Сам, - сказал Саша, возвращаясь от машины.

- Что - сам?

- Застрелился сам.

Берлинские пригороды. Аккуратные домики и газончики. Асфальтированные дорожки и дорожки, посыпанные желтым песком. Гаражи на одну-две машины, и собачники на одну-две персоны. Фонтанчики с рыбками и без рыбок, с плавучими растениями и без них. Пивнушки и магазинчики с ровно расставленными кружками, бутылками и товарами в поименованных упаковках. Теннисные корты и автобусные остановки, похожие на рекламные. Бензоколонки на манер американский, садики на манер французский, цветники на манер голландский... И все сияет, зеленеет, желтеет, краснеет - пугает своей педантичной аккуратностью. И все до приторности миленькое, до безвкусицы красивое, до отвратительности чужое. Но глаза и воображение дополняли пейзаж. В домашних альбомах и просто на стенах - аккуратно подклеенные и окантованные фотографии. Сколько мы видели таких! Он и она на фоне домика и газончика. Он и она с детьми. Она и они на фоне садика и фонтанчика. Они и он у машины и у цветника. Она и он без детей. Он в форме и без формы. Она в военном, он в цивильном. И тут же рядом, не на стене, в альбоме, он и она вне всякой одежды, даже цивильной.

Берлинские пригороды! Война пришла сюда. Пришла и неумолимо принесла то, что было порождено на этой благополучной, вылизанной, приглаженной земле теми, кто фотографировался на фоне домиков и газончиков, когда горели украинские и русские избы, крытые соломой, теми, кто раскрашивал бензоколонки и автобусные остановки, пил пиво и подстригал кустарники, а затем с автоматом в руках шел на далекий Восточный фронт - и жег, стрелял, пытал, взрывал, унижал, насиловал и опять жег, стрелял, пытал...

Нет, сюда война не принесла и малой доли того, что она принесла на нашу землю. Здесь были битые стекла и щебень от артиллерийских обстрелов, трупы сопротивлявшихся в боях, случайно пострадавшие от воздушных налетов, и страх - безумный страх перед армией большевиков, который, впрочем, не мешал уже через час после окончания боя тянуться к солдатским "красным" кухням за едой и хлебом, разыскивать "красного" коменданта, дабы узнать, когда будет работать водопровод, и приносить своих детей в переполненный ранеными и умирающими медсанбат на предмет обнаружения поноса...