Магадан — с купюрами и без - Владимир Данилушкин

Не жалей ботинкам гуталина, он придаст ногам твоим адреналина.

Счастье гнездится в ступнях, когда наждак подошв превращается в бархат и шелк. Ноги одобрительно постанывают в ответ. Прошу их не обижаться на невнимание, просто такое тяжелое прокрустово время, надо преодолевать его общими усилиями и средствами. Смета — в конце туннеля.

Дайте срок, разгребу завалы и встану на ноги. Ноги дорогие, я покрою вас поцелуями. Не спрашивайте, как. Сам не знаю. Как-нибудь, коль обещал. Только об этом — никому. Секрет. Прежде всего, пусть не знают руки! Левая рука не знает, что делает правая. И наоборот. Вот Задорнов все клеймит и клеймит американцев: тупые. Это оттого, что у них дороги хорошие. А наше бездорожье — первая защита от дурака. Заставляет думать, соображать, на ходу подметки рвать.

Присядем на дорожку, дурачки!

На самом деле глупыши — птицы такие. На самом деле они, думается, тоже норовят присесть на дорожку, разбежаться и взлететь.

Дурная голова ногам покоя не дает. А мы поменяем их местами. Вернее, функциями. Признаюсь, антимонопольщики мягко подвигают к созданию конкурентной среды. Мол, ходить можно и на руках, а любителям острых ощущений — на голове. Что ж, верно, не поспоришь.

Но тогда мне придется не только приложиться к ступням, но и поцеловать себя в мозг. А в нем и заголовок проклюнулся: «Откуда есть пошли конечности-ноги расти-корячиться».

Портретное сходство

У всех голова на плечах,

А у меня — на шее.

На юбилей писательской организации магаданские сочинители получили портрет поэта Пчелкина, иначе говоря, Пчелы. Художник Валерий Прасков, его друг, завершил начатое при жизни стихотворца полотно. Хотел медовыми красками работать, но остановился на привычном масле. У поэта не только мед на устах был, но и масло в голове, то и дело подливал его в огонь. Как спирт в воду. А любимая шутка, как он скупил все учебники по пчеловодству, присланные на Чукотку шустрыми снабженцами вместе с чехольчиками для проездных билетов на метро.

Возгласы первых зрителей-писателей при виде портрета были такие: «Нет. Не похож, вот фотка, сравнивайте». Коллегиальное решение: не очень похож.

Энтузиазм коллег-поэтов пригасает. Портрет не водружают на стену, а до поры до времени ставят на стол, за которым когда-то Пчелкин сиживал. Первые дни странное чувство овладевает каждым, кто заходит с улицы в писательский офис. Если заглянуть в дверь, то долю секунды не можешь отделаться от чувства, что за столом живой поэт. Брр! Морозец по коже. Сам испытал.

Спустя год случается, что литераторы разбирают архив и натыкаются на непривычную фотографию, которую надо атрибутировать. Не понятно, Пчелкин на ней или, может быть, другой поэт — Владимир Першин или Альберт Адамов. В молодости все на одно лицо, как цыплята, да и снимок мутноватый, в стиле тех не цифровых лет. Возможно, Асир Сандлер, репрессированный медик, снимал, а тому редко когда удавалось навести на резкость, из-за постоянного умиления жизнью.

Нет, это не Пчелкин, — делается вывод. Не похож. Гляньте на живописный портрет кисти самого Праскова, убедитесь. Рука мастера. Крыть нечем — эталон. И давай ретушировать снимок, подгонять под видение живописца. Глаз художника, да еще заслуженного — это вам не мертвая стекляшка объектива.

Вообще-то, если разобраться, зрение — коварная штука. Вотя спускаюсь по лестнице в своем подъезде, поглядываю в окно во двор. Там стоит машина — старая, крашенная половой краской «Волга». Спускаюсь до низа, открываю дверь подъезда, пытаюсь подробнее рассмотреть транспортное средство. Изумлению моему нет предела. Это, оказывается, вовсе не «Волга», а «Жигули» шестой модели, причем свежая машина. Без единой царапинки. Конечно, не совсем чтобы с конвейера. Но со следами былой красоты. Словно женщина бальзаковского возраста. Как же так спутать — «Волга» и «Жигуль» большая разница? Совсем зрение никудышное. Или произошла мгновенная смена декораций? Пока я спускался, одна машина уехала, вторая припарковалась. На этом я поставил точку в своем внутреннем расследовании. А то будешь понты гонять, крыша съедет. Большое видится на удалении — сквозь толщу лет, сквозь расстоянья. Сквозь батареи бутылок чистой, как слеза умиления, «Гжелки». Не надо лезть в бутылку.

Малое тоже разглядеть бывает не просто. Особенно — микроскопическую любовь близких. Но и она порой, при каком-то повороте, насквозь кумулятивно прожигает душу, особенно после первой рюмки!

Смотрит поэт Пчелкин с картины Праскова на портрет прозаика Мифтахутдинова, кисти Михаила Хазиева, погибшего при загадочных обстоятельствах: от удара чайником по голове. При жизни писатели не очень-то друг друга жаловали, а так вроде друзья. Улыбаются со стен. Похоже? Не похоже? Наливай, разберемся! Говорят, по фотографии, если человек умер, можно это уловить, что-то меняется в структуре изображения. Лептонная лепота. На картине Праскова Пчелкин как живой, и с годами это ощущение усиливается. Недаром словом «живопись» это искусство называется.

Был у него в мастерской. Там многие толкутся. Кому не интересно, как создаются картины? Бесплатный театр. А он не делает тайны. Глаза при себе? Дома не оставили? Разуй, смотри. На стенах развешаны пейзажи. Морской, горный. Он осматривает свои полотна шлифующим взглядом, что-то правит кисточкой, подмалевывает. Быстро работает, на большом подъеме. Воздух пахнет краской, словно свежими, из Госбанка, купюрами. Но и морским бризом веет от картин. Стланиковой хвоей и багульником.

На полотнах все та же непостижимая наша Колыма, только просветленная, словно поцелованная Господом. Кобальтовое море — глубина и хлад. Знакомые оттенки. Рокуэлл Кент, что ли? Или я ничего не понимаю. На Рокуэлле цвет клином не сошелся. Сам себе напоминаю гусенка. Якобы тот проклюнется из яйца и первое, что увидит, принимает за мать, устремляется вослед.

Я когда в Магадан приехал, видел репродукции знаменитого американца и вживую северное во льдах море в районе Армани. Вылитый Рокуэлл Кент. До сих пор так считал, пока не увидел работы магаданца. Ходил по персональной выставке, и в голове роились какие-то невысказанные слова, их еще предстояло выделить из хаоса. Смотришь на его работы, и вроде сам тоже что-то сделал. Гигант. Прасков — наше все. Прасков — это наш Прасков.

Кстати, сам он похож на американского актера Николсона. Только это не сразу бросается в глаза. Он настоящий артист разговорного жанра в номинации «Мхатовская пауза».

Возможно, я слегка обидел его бестактностью. Портрет мальчика мне понравился. А тот, с кого писан, здесь же — Троша. Прасков его как раз домой отправляет. Не должен малец слушать взрослые разговоры. Нас несколько было мужиков — составителей натюрмортов. Детям лучше такое не видеть. Пусть взрослая жизнь пока тайной побудет. Я слово «внук» проронил на автомате, а Трофим — не внук — сын. Ну да, как-то не подумал. А впрочем, не мужицкое это дело — в родословных разбираться. Наливай да пей.

Напечатали мы репродукции живописца в журнале «Колымские просторы» — портрет поэта, портрет сына, пейзажи. В том числе картина «На Ольском перевале». Цветная вкладка получилась. Когда над номером шла работа в типографии, пришлось сделать уточнение — заслуженный художник. Как раз подтверждение пришло — в самый дождь в типографию ходил — поправку внести.

Журнал понемногу расходится среди старожилов. Когда уезжают на материк, сердце рвется в разлуке. А тут более трехсот страниц текста, перечитывают со слезами на глазах. Картинки смотрят.

Одна пожилая женщина в Оле в сталинской ссылке родилась. Родители репрессированные. Так и жила в этом древнем населенном пункте, основанном первопроходцами, много лет, до самой пенсии. Потом надумала на материк переезжать — в Екатеринбург. Есть такой обычай возвращаться на историческую родину, чтобы провести остаток жизни в комфортном климате. Переехала, и скоро обуяла ее особая тоска, которую журналисты не совсем точно называют ностальгией. Сердце ноет и стонет. Не поддается ни уговорам, ни медицинским препаратам. Тут уж начинаешь сомневаться, для того ли искусство предназначено, чтобы сердце в клочья рвать. Да ведь дело-то не в картинах, не в стихах и рассказах. Хотя и в них тоже.

За двадцать, тридцать и сорок северных лет привыкаешь к колымскому среднегорью, к воздуху и дождю, ветру и снегу в июне. Море… По морю тоска — соленая. Какое в Екатеринбурге море — есть небольшая речка Исеть, чуть больше Магаданки. Правда, ухоженная, в гранит облицованная. На Урале красивых полудрагоценных самоцветов и поделочных камней несметно, здания облагораживают, набережную, станции метро. Есть плотинка — место отдыха. Вода шумит и, если закроешь глаза, то и рыбной свежестью вдруг пахнет. Рыбакам скажешь, какие у нас клюют — не верят.