Приговоренные - Лев Аскеров

— А это — прибыль, Великий Аттила, — заюлил толкователь. — Большая добыча. Новая победа.

— Да будет тебе известно: то и другое — моя больная совесть, — обдав Гунала презрением сказал царь, а потом, проскрежетав зубами, добавил:

— Мошенник ты, а не чародей. У колдунов есть третий глаз. Он зрячий. Он видит то, что неподвластно и царям. А твой глаз — в бельме.

Отвернувшись от него Аттила смежил веки.

… Полыхнуло в груди. Кровь бросилась в голову. Но Аттила не оторвал губ от чаши, пока не осушил ее. И хотя напиток был студен и ломил зубы, жара в нем было поболее, чем в горниле кузнеца.

Пирующие смотрели на царя разинув рты. Мало кому из них за раз удавалось опустошить ту чашу. Захлебывались кашлем, обливались слезами. А он — одолел. Опрокинув ее кверху дном и с хрустом надкусив необычную для себя закуску — моченое яблоко, Аттила весело провозгласил:

— Этот напиток достоин моей победы!

И пошла чаша по кругу. Разговаривая со своими соратниками, Аттила цепко следил за ней. Каменный взгляд его, однако, с каждой минутой становился все теплей и теплей. По жилам побежали огненные струи, сделавшие его беспричинно веселым и глумливым. Когда, завершив круг, кравчий вновь поставил ему под руки наполненную чашу, Аттила осушил и ее. Больше он не пил, но настаивал, чтобы пили другие. Аттила сразу сообразил, что это огненное заморское вино — опасная штука. Чрезмерно расслабляет и делает человека не таким, какой он есть на самом деле.

Аттила поймал себя на том, что он из немногословного Великого Гунна превращается в бесшабашного говоруна. А его родственник, толстый Дагригилла, вызывавший в нем омерзение своими всегда засалеными губами, стал казаться ему славным парнем. Дагригилла приходился братом его жены. Она такая же жирная, тупая, да еше и безобразная. Это сестра заставила Аттилу жениться на ней, потому что она была дочерью вождя одного из могущественных родов их племени. Хотя Аттила происхождением был не ниже, но в богатстве и в многочисленности воинов их род уступал.

— Это же не женщина, сестра. Настоящая верблюдица. Я же не скотоложец, — отказывался он от сватоства.

Но та смотрела далеко. Она готовила славную судьбу своему брату, который на десять лет был младше ее и она, вместо матери, поднимала его на ноги.

Аттила мать не помнил и не видел. Он вырос на руках сестры. А когда отец выдал ее замуж, а вскоре после этого его на охоте разорвал клыками вепрь, она взяла Аттилу к себе в семью…

Не ослушался он сестры. И расчеты ее вскоре оправдались. Хитроумный Аттила, используя воинов своего тестя, подчинил себе все племена гуннов… И стал богаче и намного сильнее рода Дагригиллов… И хотя с женой Аттила вел себя достойно, детей у них не было. Не беременела она и все тут.

«Быть может, что у вас не ладится?» — осторожно интересовалась у невестки сестра.

«Нет, что ты?! — горячо разуверяла та. — Это во мне что-то».

А потом Аттила ушел в поход. И забыл бы он о ней вовсе, если бы не этот слюнявый Дагригилла.

Дагригилла жрал и пил, словно после месячной голодовки, и все тянулся к блюдам, что ставили перед царем. Аттила делал вид, что не замечает этого. Заморское вино напитало его благодушием. И окатило потоком приятных воспоминаний. И все они связаны были с женщинами. Много их было у него. Умные и глупые, сероглазые и кареокие, белолицые и смуглые, страстные и не очень, бестыжие и скромницы… И все как на подбор блистали красотой. И со всеми из них он проводил славные ночки. Hо ни одна из них не запала ему в душу. И любовь, о которой он слышал, будто она затмевает разум, казалась ему красивой выдумкой песенников и чувствительных мужчин.

Аттила уже решил незаметно покинуть пирующих, когда предводитель его личной охраны, склонившись, прошептал:

— Повелитель, у шатра ждут полонянки.

Поразмыслив, Аттила встал и, показав глазами на свое место во главе стола, велел Дагригилле занять его. Сам сел справа от него. И начальники возликовали. Раз Аттила занял место в их ряду это означало, что сейчас войдут женщины. И никто из присутствующих за время веселья не имел права обращаться к Аттиле, как к царю. Так требовал он сам. Ему хотелось покорять избранницу, а не брать как овцу, идущую на заклание. И никто не имел права выбирать себе жен щину до тех пор, пока этого не сделает Аттила.

Масляные взгляды пьяных гунн, прославивших свои имена в смертельных баталиях, устремились на откинувшийся полог шатра. Они входили одна за другой, потупив головы. Их свежие и юные лица пылали стыдом. Умолк шумный пир. Глаза рубак, каждый день задиравших юбки смертям, разом очистились от хмельной замути. И заметалась в них робость…

В шатер входил другой мир. Он не угрожал опасностью, но приводил в трепет. Как вести себя? Привычней наброситься, разорвать одежды, мять грудь, хватать лобок, всосаться в горло и до иступления трястись над стонущим телом… Hо это не поле брани, где одурев от страсти убивать, врываешься в жилище и по-зверски насилуешь чью-то девку…

В шатер входила другая жизнь. В шатер входила женщина. Входила, как поцелуй. И от его нежнейшего прикосновения к закоростевшему сердцу, одиноко воющего в глухой ночи, в нем высыпали янтарные звезды. И у воина открывались глаза, которые и не были закрыты. И как бугай, получивший обухом по лбу, он приходил в себя из обморочного, кошмарного забытия…

Аттила заметил ее сразу. Такого надменного взгляда, такой величественной осанки пропустить было нельзя. Словно не она, а они, все здесь собравшиеся, находились в ее шатре. Глаз она не опускала. Голову держала высоко. И в синих глазах ее стоял холод. И он поднял могучего варвара с места. Порывисто, словно боясь упустить, Аттила схватил ее за руку.

— Как зовут тебя, красавица? — сорвавшимся вдруг голосом прохрипел он.

— Мне больно, варвар, — сказала она на ломанном языке гуннов.

И хотя избранница его на целую голову была ниже, Аттиле показалось, что сверху вниз, как с небес, по нему полоснула синяя молния. И медленным поворотом головы девушка показала на вцепившуюся выше ее запястья руку гунна. Царь отдернул ее. Hо на коже, цвета топленного молока, уже остались багровые отметины мощных пальцев Аттилы.

— Я боялся потерять тебя, — вместо «прости» сказал он.

— Нельзя потерять то, чего не имел, — спокойно возразила она.

— Ты права, красавица, я хотел сказать «упустить», — поправился он.

— Я еще должна пройти мимо царя твоего, — отстраняясь от Аттилы, напомнила она.

Ошеломленный и красотой ее, и поступью, достойной царицы, и ломанной речью гунов, звучащей из уст ее волшебной мелодией, Аттила растерялся. Она уходила. Того требовал этикет. Сначала должен сделать выбор царь. Hа месте же повелителя восседал Дагригилла, отлично слышавший их диалог. Вымазывая его избраницу похотью заплывших жиром глазок, он вдруг зло рявкнул:

— Дочь властелина этих краев будет принадлежать ему. Он принес победу. Сегодня его праздник. И он вождь могущественнейшего рода.

Аттила бросил взгляд на девичью руку нервно теребившую тканную шаль. Сжатая в кулак ее кисть дрожала. Опытным глазом воина Аттила заприметил искусно спрятанное в бахроме жало тонкого клинка. Мягко, но твердо опустив руку на кулачок, сжимавший эфес, он ласково позвал:

— Сядь со мной, красавица.

Испуг парализовал прелестную полонянку. Поняв в чем дело, Аттила с легкостью оторвал ее от пола и усадил рядом с собой.

— Чудной работы платок у тебя. Дай посмотрю…

Заледеневшие пальцы на нем никак не разжимались.

— Да не бойся, верну я его тебе, — разжав их, улыбнулся он.

И с неподдельным интересом рассматривая его, Аттила ловким движением левой руки, извлек спрятанный в шали кинжал и незаметно заткнул его себе за пояс.

— Удивительно хорош, — сказал он, возвращая платок.

Она сидела пунцовая, как степной мак. Стебелек, на котором трепетала ее гордая головка, был натянут до предела. Вот-вот надломится. Чтобы снять напряжение Аттила потребовал кравчего наполнить их пустые чаши… — Спасибо, — сказала она по-гунски.

— Вино у нас отменное, — сделав вид, что не понял к чему относится ее благодарность, говорит он.

— Вином меня не удивишь. В погребах наших лучшие из лучших томятся по двадцать лет. А вот шаль из такой ткани у меня у одной…

— Ей цены нет. Рукоделье достойно всяческих похвал, — вкладывая в слова те же значения, что и она, произнес Аттила.

— Правда?! — сказала она и по беспокойной бирюзе озерной стылости впервые пробежала веселая рябь из солнечных бликов.

— Я тебе не скажу, правда или нет, пока ты мне не ответишь на самый первый мой вопрос.

— Меня зовут Лепеста.

— Как оно идет тебе! — искренне изумился он.

— Это такая же правда, как о платке? — не без лукавинки спросила она.