Семья Тибо (Том 3) - Роже дю Гар

- Очень просто! - холодно произнес Руа. - И даже немного... упрощенно, если хотите! Как будто народ ничего не выигрывает на войне, которая заканчивается победой!

- Ничего! Никогда!

Раздался голос Антуана, отчетливый, резкий:

- Это не выдерживает критики!

Жак вздрогнул и повернул голову. До этого Антуан сидел за письменным столом и, опустив глаза, был, казалось, занят тем, что распечатывал письма. В действительности же он не пропустил ни одного слова из того, что говорилось в нескольких метрах от него. Не поднимаясь с места, не глядя на брата, он продолжал:

- Не выдерживает никакой критики с точки зрения истории! Вся история... начиная с Жанны д'Арк...

- Гм! - насмешливо вставил Жуслен. - Кто знает? Может быть, не будь Орлеанской девы, Англия и Франция слились бы в единую нацию... К немалому бесчестию Карла Седьмого, согласен. Но, пожалуй, и к немалой выгоде обеих наций: благодаря этому они избежали бы многих страданий...

Антуан пожал плечами.

- Будьте серьезны, Жуслен. Не станете же вы утверждать, что Германия, например, ничего не выиграла ни от Садовы, ни от Седана38?

- Германия! - немедленно отпарировал Жак. - Немецкая нация! Совокупность!.. Но народ? Но немец, человек из немецкого народа - что выиграл он?

Руа выпрямился.

- А если к пасхе тысяча девятьсот пятнадцатого года, или даже раньше, победоносная Франция отвоюет Эльзас-Лотарингию, расширит свою территорию до естественной границы - Рейна, присоединит к своим владениям угольные богатства Саара, увеличит свое колониальное могущество за счет германских владений в Африке, если силой своего оружия она превратится в самую могущественную державу континента, - можно ли будет утверждать тогда, что французский народ ничего не выиграл, пожертвовав своими солдатами?

Он добродушно рассмеялся, затем, считая, как видно, что вопрос исчерпан, вынул портсигар, взял стул, перевернул его и уселся верхом.

- Все это не так просто... Не так просто... - задумчиво прошептал возле Жака Жуслен.

- Нет, - сказал Жак вполголоса, обращаясь к нему, - я не могу понять насилие, даже если оно направлено против насилия! Я не хочу, чтобы в моем рассудке осталась хоть одна щель, в которую могло бы проскользнуть поползновение к насилию!.. Я отказываюсь от всякой войны, независимо от того, как она будет окрещена - "справедливой" или "несправедливой"! От всякой войны, откуда бы она ни исходила и чем бы она ни была вызвана!

Его душило волнение. Он замолчал. "Даже от гражданской войны!" подумал он, вспомнив свои страстные споры с революционерами, готовыми на все, например с Митгергом. ("Не разнузданной ненависти и не убийству, говорил им Жак, - хочу я быть обязанным за торжество идеи братства - идеи, которой я посвятил свою жизнь...")

- Не так просто... - повторил Жуслен, окидывая всех тяжелым взглядом.

Он сделал паузу и заговорил уже другим тоном, словно собирая убегавшие мысли.

- У нас, врачей, есть хотя бы одно преимущество - нас призывают не для того, чтобы заставить играть кровавую роль... Нас мобилизуют не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы лечить...

- Да, да... - живо откликнулся Штудлер, и его влажные глаза с благодарностью устремились на Жуслена.

- А если бы вы не были врачами? - с каким-то задорным любопытством спросил Руа, переводя внимательный взгляд с одного на другого. (Все знали, что, имея дело с военными властями, он никогда не пускал в ход своего диплома, что во время пребывания в армии он после короткого стажа в лазарете добился перевода обратно в воинскую часть и теперь числится младшим лейтенантом запаса в пехотном полку.)

- Итак, милый Манюэль, - вскричал Антуан, - вы решительно не хотите дать нам кофе!

Казалось, он искал любого предлога, чтобы прекратить спор и рассеять группу спорщиков.

- Сейчас, сейчас, патрон, - ответил молодой человек. И он вскочил, по-спортивному перекинув ногу через спинку стула.

- Исаак! - позвал Антуан.

Штудлер подошел. Антуан протянул ему конверт.

- Посмотри, филадельфийский институт наконец решился ответить... - И по привычке добавил: - Приложить к делу.

Штудлер с удивлением посмотрел на него и не взял письма. Антуан криво усмехнулся и бросил конверт в корзину.

Теперь только Жуслен и Жак продолжали стоять в углу просторной комнаты.

- Врач или не врач, - сказал Жак, не глядя в сторону брата, но голосом более громким, чем если бы он обращался только к своему собеседнику, - врач или не врач, но каждый мобилизованный, который является на призывной пункт, поддерживает таким образом националистическую политику и соглашается на войну. По-моему, вопрос остается одинаковым для всех: достаточно ли распоряжения правительства, чтобы ты согласился принять участие в этой бойне?.. Если бы даже я и не был... тем, что я есть, - продолжал он, наклоняясь к Жуслену, - если бы даже я был покорным гражданином, довольным установлениями своей страны, я не допустил бы, чтобы какое бы то ни было соображение государственной пользы могло заставить меня нарушить мой моральный долг. Государство, которое присвоило себе право насиловать совесть тех, кем оно управляет, не может рассчитывать на их содействие. И общество, которое не отдает себе отчета в основном - в моральной ценности отдельной личности, - не заслуживает ничего, кроме презрения и протеста!

Жуслен покачал головой.

- Я был яростным дрейфусаром, - сказал он вместо ответа.

Антуан, который, казалось, был чем-то занят за письменным столом, круто повернулся.

- Вопрос поставлен неверно, - произнес он резко. Не переставая говорить, он встал и, глядя на брата, вышел один на середину комнаты. Демократическое правительство, каким является наше правительство, - пусть даже его политика и оспаривается оппозиционным меньшинством, - стоит у власти только потому, что оно законно представляет волю большинства. Вот этой-то коллективной воле нации и подчиняется мобилизованный, когда он идет на призывной пункт, - независимо от его личного мнения о политике правительства, стоящего у власти!

- Ты ссылаешься на большинство! - сказал Штудлер. - Но ведь большинство граждан, - чтобы не сказать - все без исключения, - хочет сейчас, чтобы войны не было.

Жак заговорил снова.

- Во имя чего, - спросил он, неловко избегая прямо обращаться к брату и стараясь все время смотреть на Жуслена, - во имя чего станет это большинство жертвовать продуманными, законными принципами и ставить покорность гражданина выше самых священных своих убеждений?

- Во имя чего? - вскричал Руа, внезапно выпрямившись, словно он получил пощечину.

- Чего? - как эхо, отозвался голос г-на Шаля.

- Во имя общественного договора, - твердо произнес Антуан.

Руа посмотрел на Жака, потом на Штудлера, точно ожидая, чтобы они возразили. Затем он пожал плечами, круто повернулся, быстро подошел к креслу, стоявшему далеко, в амбразуре одного из окон, и уселся спиной к говорившим.

Антуан, опустив глаза, нервно помешивал ложечкой в чашке и, казалось, ушел в себя.

Наступило молчание, которое нарушил Жуслен.

- Я очень хорошо вас понимаю, патрон, - сказал он мягко, - и, пожалуй, в итоге думаю то же, что и вы... Для нас, для нашего поколения, поколения зрелых людей, современное общество, несмотря на его недостатки, это все же реальность. Это готовый и относительно прочный фундамент, построенный предыдущими поколениями и оставленный ими нам, фундамент, на котором и мы, в свою очередь, нашли свое равновесие... Я тоже отдаю себе в этом отчет, и очень ясный.

- Вот именно, - произнес Антуан. Не поднимая головы, он продолжал вертеть ложку. - Каждый из нас в отдельности - существо слабое, одинокое, беспомощное. Нашей силой, - во всяком случае, большей частью этой силы, возможностью плодотворно применять эту силу, - мы обязаны социальной группировке, которая нас объединяет, которая приводит в систему наши индивидуальные энергии. И при современном состоянии мира это для нас не миф. Это нечто определенное, ограниченное в пространстве. И это называется Франция...

Он говорил медленно, грустным, но твердым тоном, словно все это было давно продумано им и он рад был случаю высказаться.

- Все мы - члены одного национального общества, и на практике все мы ему подчиняемся. Между нами и этим сообществом, которое позволяет нам быть тем, что мы есть, жить почти в полной безопасности и устраивать в его рамках нашу жизнь - жизнь цивилизованных людей, - между нами и им уже тысячелетия существует общепризнанная связь, договор - договор, который обязывает нас всех! Тут не может быть вопроса о выборе, это непреложный факт... До тех пор, пока люди будут жить в обществе, отдельные личности не смогут, мне кажется, по собственной прихоти считать себя свободными от своих обязанностей по отношению к обществу, которое их охраняет и благами которого они пользуются.