Снова домой - Ханна Кристин

– Ни один мужчина не чувствует, как правило, что готов стать отцом, – кивнув, сказал Тэд Кэнфилд. – Это похоже на тот путь, о котором нам говорил сейчас святой отец. Она беременеет, и тебе только остается молить Бога, чтобы под ногой оказалась твердая земля.

Томас посмотрел на священника.

– Скажите, а вам когда-нибудь хотелось иметь детей?

Вопрос прозвучал совершенно неожиданно для Фрэнсиса. Он оглядел мужчин, одного за другим, понимая, что ему следует как можно скорее переменить тему разговора. Ведь он был священником, их духовным наставником и потому должен был скрывать от паствы свои затруднения и сомнения. Но сейчас ему претила необходимость скрытничать. Хоть раз в жизни Фрэнсису захотелось сделаться таким же, как и все эти люди. Захотелось быть равным среди равных, открыто говорить о том, что ему далеко не безразлично. Смущенный собственной откровенностью, он заговорил медленно, подбирая слова:

– Я всегда хотел быть священником. Моя мать говорила, что это – мое призвание. Но все, что я хотел от церкви, – это успокоения. Я был совсем еще молодым, когда поступил в духовную семинарию. И там мне сразу же очень понравилось.

Он посмотрел на свои руки, сложенные на коленях, и подумал обо всех молитвах, которые обращал к Господу, вспомнил все сны, которые видел за много лет. В серые годы детства церковь сделалась для Фрэнсиса отдушиной, убежищем от всех бед. Там никто не напивался, никто не орал на него, не пытался его ударить. Там были тишина и покой, и Фрэнсис знал, что именно с церковью он свяжет свою жизнь.

Но даже много позднее, когда он осознал, как это непросто – быть священником, когда он понял, что во имя Господа нужно уметь жертвовать буквально всем на свете, – даже тогда Фрэнсис не отступился. Сейчас, став много старше и имея возможность издалека взглянуть на свое прошлое, он мог уверенно сказать себе, что тогда, давным-давно, когда он просил Мадлен выйти за него замуж, на самом деле ему надо было вовсе не это. В его сердце в то время ярко пылал огонь веры, и сама Мадлен прекрасно понимала, что движет им.

– Вы сожалели когда-нибудь? – спросил Джозеф. – Я имею в виду, обо всем том, от чего пришлось отказаться в жизни?

Сожаление. Такое сильное слово, и с ним рядом всегда идут грусть и боль.

– Нет, – тихо ответил Фрэнсис, понимая, что не лжет. Никогда не сожалел он о выбранном в жизни пути. Быть священником значило для него жить полнокровной духовной жизнью, обладать достаточными душевными силами, чтобы сострадать, сочувствовать, служить людям. И только через много лет Фрэнсис начал не то чтобы сожалеть, а...

Хотеть... Да, «хотеть» – верное слово. Ведь и вправду ему пришлось отказаться слишком от многого.

И бывали моменты, когда Фрэнсис, возвращаясь к себе, в тихую, темную, холодную спальню, плакал обо всем том, чего в его жизни так недоставало. Обо всех порывах души и сердца, осуществить которые он не имел права. Каким потрясением было для Фрэнсиса, когда он, впервые взяв на руки кричащую Лину, понял, что это не его дочь и что она никогда ею не будет. Или когда он, глядя в глаза Мадлен и видя в них любовь, должен был сохранять невозмутимость и бесстрастие.

– Случается, – продолжил наконец Фрэнсис, – что я тоже хочу многого, чего мне недостает: жену, детей, семью. Но я не могу также жить и без моей веры. Человеку не дано иметь все, что он хочет. И потому всегда нужно уметь чем-то жертвовать.

– А я думаю, что мы можем получить в жизни все, чего хотим, – возразил Леви. – Вопрос только в том, хватит ли у нас на все это времени.

– Точно, – поддержал его Джозеф. – Иногда приходится перевернуть свою жизнь кверху дном, чтобы понять, как все есть на самом деле.

– Но святой отец правильно сказал, – заметил Томас, – любовь есть дар Господа. А уж как мы сумеем распорядиться этим даром – дело каждого из нас.

Фрэнсис не желал думать об этом. О том, что могло бы произойти, если бы у него хватило мужества резко переменить свою жизнь. Он посмотрел на часы. Было семь часов вечера.

– Итак, у нас осталось полчаса. – Он вытащил пачку желтых листов и несколько авторучек. – Я хочу, чтобы каждый из вас сейчас написал письмо собственной жене. Описал бы свои чувства, страхи, надежды, мечты, если это возможно.

Томас вопросительно приподнял бровь.

– И для этой цели вы, святой отец, взяли эти желтые официальные бланки? Чтобы на них мы писали романтические признания? – Он рассмеялся. – Сразу могу сказать, что вам никогда прежде не доводилось писать любовных посланий.

Разбирая бланки и авторучки, все заулыбались. Затем каждый нашел для себя удобное местечко и начал писать. В наступившей тишине слышно было, как ручки шуршат по бумаге.

«А вам, святой отец, хотелось когда-нибудь иметь детей?»

Хотелосьхотелосьхотелосьхотелось... Слово это звучало в душе вновь и вновь, проникая в самую глубину сердца Фрэнсиса. О, если бы они знали, как ему этого хотелось! Как хотелось всего остального, чего он никак не мог себе позволить.

Он представил Мадлен и Лину и мысленно произнес их имена. На мгновение ему даже показалось, что любимые образы предстали перед ним, и Фрэнсис робко протянул руку, желая коснуться их, прижать к себе.

Любовь – дар Господа Бога...

А ведь Мадлен любит его, Фрэнсис знает это, всегда знал.

Он тихо вздохнул. Сколько раз, обращаясь ко многим людям, он говорил о любви, как о божественном даре, но только, пожалуй, в эту самую минуту понял глубинный смысл этой фразы: «Любовь – дар Господа Бога».

Фрэнсис знал, что любовь к Мадлен по канонам его религии греховна, сердцем отказывался верить в это. Нарушить клятву – да, это грех. Но любить другого человека, просто любить?! Фрэнсис не мог поверить, что Богу это может быть неприятно. Ведь не случайно он наделил людей таким даром, даром, который был как милость.

Мадлен не была его любовницей, он никогда даже и не думал о возможности плотской любви с ней. Она была его любовью.

Так же, как Лина – дорогая, милая Лина, или как Энджел.

Энджел. Вспомнив о брате, Фрэнсис вызвал в памяти целый рой образов и событий. Сначала это были обычные, тяжкие воспоминания, от которых невозможно было избавиться. Как, например, тот случай, когда мать напоила девятилетнего Энджела, избила его и заперла в темном шкафу, где держала до тех пор, пока он не пообещал вести себя так же хорошо, как брат. Или те слова, которые мать столь часто швыряла в лицо Энджелу: «Нужно, нужно было мне сделать аборт».

Фрэнсис вечно пытался изменить то, что изменить было невозможно. Сколько ночей провел он, сжимая в объятиях своего избитого, исцарапанного брата, моля дрожащим голосом Господа о помощи. Затем настал день, когда Энджел отдалился от своего брата, – и это оказалось для Фрэнсиса сильнейшим ударом. Все чаще Фрэнсис подмечал жестокое сомнение в глазах Энджела, которые как бы спрашивали: «Почему? Почему я так не похож на тебя?»

Однако вслух этого вопроса Энджел так ни разу и не задал. Равно как Фрэнсис так и не нашел на него ответа. И они продолжали жить рядом в тесном трейлере, притворяясь, что остаются братьями, хотя на самом деле все дальше отходили друг от друга, делаясь совсем чужими. Энджел становился, как и предсказывала мать, сущим демоном, творил все, что взбредало ему на ум, и откровенно плевал на все и вся. Особенно на самого себя.

Только два человека верили в Энджела: Фрэнсис и Мадлен. Но Фрэнсис подвел брата. Много лет он позволял матери издеваться над Энджелом, а сам становился в позу стороннего наблюдателя, будучи не в силах что-либо изменить. Наблюдал за тем, как постепенно, капля за каплей, из души Энджела уходило все лучшее.

А на прошлой неделе все опять повторилось. Фрэнсис пришел в клинику, увидел Энджела – и снова отступил. Он как бы приоткрыл дверь в прошлое, позволив жуткому образу матери и воспоминаниям юности встать меж собой и родным братом. А ведь Фрэнсис был уже далеко не таким беспомощным, как прежде, и на сей раз мог бы помочь Энджелу. Не то что в прежние годы, когда Фрэнсис даже позволил брату убежать из дома.