Повести и рассказы - Иван Вазов

— Блаженны нищие духом… Эти люди мухи не обидят, слова сказать не умеют, рта не раскроют. Ради них одних господь грешный мир терпит. Посмотрю, посмотрю, да как-нибудь взвалю их всех в корзине на лошадь и отвезу в Царьград к султану… И скажу ему: «Царь преславный! Ну разве с таких людей налог берут?»

Эти ласковые слова приводили библейских персонажей в умиление. Нищий Лазарь радостно улыбался, словно его припекало зимнее солнце; Прокаженный почесывал себе шею чубуком; Алексей человек божий бормотал: «Прости господи»; Иов Многострадальный переводил взгляд с небес на Хаджи Ахилла и с улыбкой покачивал головой, что означало: «Так, так!» Шарообразное человеческое существо на минуту переставало мурлыкать, представляя себе, что стоит перед султаном; а Голиаф в избытке благодарности крутил свой щетинистый ус — единственный, так как другой еще не вырос.

Но в праздничный день, в подпитии, Хаджи Ахилл был прямо прелестен. Без шапки, в кафтане с засученными рукавами, держа иерусалимский чубук в руках, он становился на улице, у дверей в кофейню, и начинал свои бесконечные филиппики и проповеди перед кучкой любопытных, которая с каждой минутой росла. Голос его разносился по всей площади, зычный, могучий, неиссякаемый. Слушатели напрягали слух, стараясь вникнуть в смысл произносимых им слов и фраз, следовавших друг за другом в ускоряющемся темпе, сливаясь, рассеиваясь во все стороны, теряясь в пространстве! Он изобличал, судил, возмущался, осыпал разных лиц сарказмами, отпускал многозначительные шуточки, делал тонкие намеки, метал налево и направо ловко нацеленные эпиграммы. Все вокруг обливал он ядом насмешки. Для каждого у него находилось меткое словечко; ему были известны все прошлое, все слабости и смешные стороны любого из присутствующих. Кто бы ни проходил мимо — будь то священник, женщина, старик, турок, — каждому приклеивал он подходящий эпитет, никого не обделял язвительным замечанием. Он сыпал всякими остротами и bons mots[22], импровизировал стихи, произносил философские афоризмы, конечно, соответствовавшие его устарелым понятиям и простонародной речи, но нередко поражавшие вас своей верностью, — так что, вложенные в уста Вольтеру или какой-нибудь другой знаменитости, они затверживались бы наизусть решительно всеми. Потом он хватал свою заветную булгарию и с неподражаемым искусством бренчал на ней и пел; потом оставлял ее и начинал опять говорить; потом брал ее опять в руки и бренчал — так что, когда он отдыхал, говорила булгария, а когда отдыхала она, говорил он, — и звон, шум стоял нескончаемый.

— Дети… слушайте! Я — старый человек, скоро помру! Эти золотые руки в земле сгниют… Запомните слова мои: вы — корабль, а я капитан — видавший виды командир корабля… Этому не правда дорога, а тяжба… Дурак, когда молчит, словно запертый сундук, где пусто… Райка, ешь, пока живот свеж!.. Дом без жены да муж без монет — хуже нет!.. Одни говорят, как думают, а другие думают, как говорят. Ветер сосну с корнем выворачивает, а паутины прорвать не может… Красота грузинская, ум еврейский, язык армянский, высокомерие греческое, свирепость турецкая, мука болгарская!.. Все живое других кормит: навоз землю, земля желудь, желудь свинью, свинья нас, мы турок, турки султана, султан блох, а блохи, может, других блох… Дивлюсь я уму Х. Г., богатству И. П., хитрости П. Р., учености А. Л. и походке Н. И… Когда в Царьграде пожар будет, трех сортов люди туда кинутся: одни гасить, другие жариться, третьи воровать!.. Армия прусская, сила русская… Московское войско ест хлеб черствый, как кость, черный, как деготь, кислый, как уксус, горький, как яд!.. Царь турецкий — разбойник дерзкий… Коли деньги есть — Христос воскрес, а коли нету — смертью смерть… Недойную корову режь, бесплодное дерево руби, кто за кофе не платит — того вон гони… Помрет бедняк, попы: м-м-м! Помрет богач, попы: о-о-о!.. В Индии один камешек пять тысяч грошей стоит, в Сопоте за целый воз камней один грош дают… Московцы дьявола чертом кличут… Дружные овцы гору переходят; несогласные волки порознь бродят… Жениться задумал — смотри, чтоб у невесты печная труба не плетенкой обмазанной была, а цепь для котла — не деревянный крюк.

Ганчо-зайцу он говорил:

— Люди ловят зайцев в лесу, а ты в село прибежал.

Троянцев дразнил:

— Голова брита — ну и уши торчком.

Прибауткам его не было конца, эпиграммы невозможно перечислить!

Но в конце концов Хаджи Ахилл, вдруг прерывая свои разглагольствования, уходил в кофейню, объявив развесившей уши толпе:

— Будет с вас. Ежели я вам все перескажу, что ж у меня в голове останется?

Как-то раз мастера Христоско и Митко договаривались у него в кофейне с родными одного умершего богача, отличавшегося весьма ограниченными умственными способностями, насчет надписи, которую надо было высечь на мраморной могильной плите.

— Да напишите: скотиной родился, скотиной помер. Вот и все, — проворчал Хаджи Ахилл.

Накануне восстания общее возбуждение захватило и Хаджи Ахилла; он достал и начистил свое копье. Нередко в присутствии посетителей он подбрасывал, ловил и снова подбрасывал его, упражняясь в разнообразных приемах копьеметания. С помощью этого оружия, сохранившегося от эпохи троянской войны, он рассчитывал поддержать повстанцев. При этом он делал проходившим мимо кофейни или заходившим к нему побриться туркам разные тонкие намеки, с необычайным искусством трунил над ними и запугивал их, в то же время не давая им возможности догадаться об ожидающей их беде.

Как-то раз, брея голову одному турецкому крестьянину, он произнес вполголоса, нараспев:

— В писании сказано, что ежели тыква не дает плода, надо ее срубить и собакам выкинуть… И нынче бы можно… но погожу… потому — ученый человек… да, да!

В другой раз онбаши, сердитый турок, застав его в нетрезвом виде и заметив, что он что-то слишком громко покрикивает на прохожих, приказал жандарму:

— Алын шуку! (Забери его!)

— «Забери» — плохое слово, онбаши, — возразил Хаджи Ахилл, трогаясь под конвоем в конак, и запел на церковный лад: — Покайся, грешный агарянин! «Забери» — плохое слово! Я тебе скоро тоже два словечка скажу… Это — промысел божий!

Вскоре после этого он был арестован за неуплату налога. Бимбашия{122} расхаживал по конаку. Хаджи Ахилл наблюдал из своей норы за любовными сценками из домашнего быта петуха и кур. В результате неизвестно какого психологического процесса, протекавшего в голове его, он вдруг воскликнул:

— Отпусти меня, эфенди, а то плохо будет… Дорого за это заплатите… Ей-богу, плохо будет… Трех месяцев не пройдет, духу вашего здесь не останется. Всего лишитесь… Так у Мартына Задеки сказано!

— Что там блеет этот козел? — громко осведомился бимбашия.

— Это пьяница, эфенди… Говорит, деньги, мол, у него были, — испуганно забормотали стражники-болгары.

Когда, наконец, появились в Сопоте первые казаки генерала Гурко{123}, Хаджи Ахилл, не помня себя от радости, бросился на одного бывшего чорбаджию и стал душить его. Председатель временного городского совета приказал стражнику Михалю:

— Михаль, отведи Хаджи в тюрьму.

Хаджи Ахилл, устремив на председателя отчаянный взгляд, воскликнул:

— Пятьсот лет в тюрьме — и опять тюрьма?

Хаджи Ахилл видел когда-то, как на Пере{124} европейские купцы в два счета заключали сделки у себя в конторах, не сбавив ни аспры с заранее объявленной покупателю цены. Он следовал их примеру.

— Сколько возьмешь за бритье, дедушка Хаджи? — спросит какой-нибудь крестьянин.

— Грош.

— А за двадцать пар нельзя?

— Пятьдесят не возьму…

А иной раз, желая подшутить над упорно торгующимся клиентом, говорил:

— Можно, можно. Садись!

Тот садился. Хаджи Ахилл обвязывал ему шею полотняной тряпкой, обривал полголовы, обтирал выбритое место и подносил клиенту зеркало.

— Готово!

Крестьянин с изумлением обнаруживал, что обрит только наполовину.

— Как? Почему же ты не обрил мне всю голову? — огорченно восклицал он.

— За полцены — полработы, — спокойно отвечал Хаджи Ахилл, набивая себе трубку.

В другой раз сцена несколько изменялась.

— Дедушка Хаджи, сколько возьмешь бороду побрить? — спрашивал посетитель.

— Грош.

— А за тридцать пар не пойдет?

— Можно, но с условием: ты сам себе бороду намылишь вон в той луже. Вот тебе мыло.

Как в первом, так и в данном случае клиент тотчас соглашался уплатить грош.

А однажды Хаджи Ахилл устроил совсем оригинальную проделку.

— Дедушка Хаджи, сколько с меня возьмешь, чтоб побрить и умыть?

— С тебя шестьдесят пар.

— Шестьдесят пар? Да ты с ума сошел! Этой работе красная цена грош… Бери грош.