Мы отстаивали Севастополь - Евгений Жидилов

После вкусного ужина люди веселеют. Слышится оживленный разговор, смех. Удивительные люди!

В 4 часа утра подразделения снова продвигаются вперед. Все горят желанием выполнить задачу. Капитан Гегешидзе торопит свой батальон. Пока немцы не спохватились, он хочет обойти высоту. Третий батальон Модина тоже пришел в движение. Разведчик, присланный Павликовым, ушедшим со своей группой далеко вперед, сообщает, что за высотой 107,2, у шоссейной дороги, стоят пять танков. Об этом сейчас же донесли начальнику артиллерии сектора. Мощный залп гаубиц накрыл цель, но три танка все же смогли выйти навстречу второму батальону. Помощник начальника штаба второго батальона лейтенант Николай Алексеевич Егоров со взводом противотанковых ружей выскочил навстречу стальным чудовищам. Метким огнем один танк был подбит, два других повернули влево, к шоссейной дороге. Пока подбитая машина вращалась вокруг своей оси, к ней подползли два краснофлотца и подорвали ее гранатами.

Третий батальон попал под сильный минометный огонь противника. Роты стремились как можно быстрее преодолеть обстреливаемый участок, но наткнулись на вражеские пулеметы. Бойцы залегли. Комиссар Модин поднялся и увлек своим примером девятую роту. Матросы [197] ринулись вперед. Скоро весь батальон дружно атаковал противника. Но в это время автоматная очередь сразила Модина.

Мне сообщают, что Модин погиб, в командование батальоном вступил его начальник штаба старший лейтенант Попов.

— Вот и искупил свою вину, — с грустью произносит Ишенко.

Кажется невероятным: ведь только что мы разговаривали с ним — нашим всегда жизнерадостным, энергичным политруком Модиным.

К 10 часам утра бой достигает наивысшего напряжения. Появляются немецкие бомбардировщики. Они налетают тройками, пикируют и, кажется, в упор бросают бомбы. Некоторые наши подразделения не выдержали и стали отступать. Мы молча переглянулись с комиссаром: теперь нам пора! Не сговариваясь, бежим вперед, останавливаем растерявшихся бойцов, ободряем их и вместе с ними вливаемся в боевые порядки третьего батальона. Положение восстановлено. Второй батальон тем временем достигает железнодорожного виадука.

Разведчики наши смотрят во все глаза. Частей Чапаевской дивизии не видно. У виадука мы одни. Дальше продвигаться не можем: и так каждую минуту висит над нами угроза оказаться во вражеском окружении. Развертываю остатки батальонов фронтом на север, приказываю окапываться.

В 12 часов докладываю по телефону оперативному дежурному штаба Приморской армии:

— Задача выполнена, вышел к виадуку. Частей 25-й дивизии не встретил. Сдерживаю натиск противника на рубеже — 30-я батарея, высота 107,2, виадук.

Тотчас же получаю ответ:

— Военный совет армии доволен вашими действиями.

Тут происходит небольшое недоразумение. Сорвалась деревянная полка, на которой стоял телефон. Вместе с телефоном упала граната, которую один из разведчиков оставил заряженной. В землянке ахнул взрыв. Меня оглушило и ослепило, небольшие осколки поцарапали лицо. Ко мне подбежал краснофлотец Александр Бардиков, перевел в другую землянку, обмыл и перевязал раны. Несколько часов я не мог открыть глаза. Потом понемногу прозрел, а глухота не проходила долго. [198]

Больше всего меня беспокоило, что случилось с частями Чапаевской дивизии. Позже нам стало известно, что им пришлось отбивать отчаянные атаки противника в районе станции Мекензиевы горы. Но хотя мы и не смогли замкнуть «клещи», враг был остановлен, он в те дни не смог выйти к Северной бухте.

В 15 часов меня снова вызывают к телефону. Я ничего не могу разобрать: в ушах стоит сплошной звон. Трубку берет связной старший краснофлотец Иван Власов. Он кричит мне в ухо: по приказанию генерала Петрова я должен возвратиться на Федюхины высоты, оставив подразделения на Северной стороне в оперативном подчинении командира четвертого сектора. Старшим здесь вместо себя оставляю капитана Гегешидзе.

Так закончилась наша экспедиция на Северную сторону. Я привел туда около тысячи человек. А остатки отряда, которые 20 июня вернулись из четвертого сектора в бригаду, едва насчитывали сотню бойцов.

Наши потери были велики, но противник в боях на Северной стороне потерял во много раз больше своих солдат и офицеров.

Манштейн, командующий 11-й немецкой армией, пишет в своих воспоминаниях:

«Эту борьбу, длившуюся беспрерывно около месяца в самое жаркое время года (уже рано утром температура достигала 50 градусов), невозможно хотя бы приблизительно описать так, чтобы это описание выражало то напряжение сил, с которым сражались как наступающие, так и обороняющиеся». Он также признается, что «судьба наступления в эти дни, казалось, висела на волоске. Еще не было никаких признаков ослабления воли противника к сопротивлению, а силы наших войск заметно уменьшились...» Фашистскому командованию пришлось в средине июня срочно менять части на фронте, так как «боевой состав многих рот исчислялся одним офицером и восемью рядовыми».

Бои становились все более напряженными. Чудеса стойкости, верности долгу показывали советские воины. Объятый пламенем, покрытый развалинами Севастополь продолжал яростно сопротивляться и наносить удары врагу. [199]

Последние дни

Нам все труднее

На Федюхины высоты прибываю вечером 12 июня. Командный пункт на прежнем месте. Вхожу в низкую, душную землянку, как в родной дом. Взволнованно бьется сердце. Будто год здесь не был. Меня обступают друзья. Небритые, измученные лица, воспаленные от бессонницы глаза. Но все улыбаются: тоже рады встрече. Начальник штаба Кольницкий разворачивает карту.

— Бригада занимает прежние рубежи. — В голосе полковника откровенная гордость. — Ни одного метра врагу не отдали. К сожалению, у соседа дела хуже. Немцы захватили деревню Камары. Сейчас у нас правый фланг что нарыв на теле: покоя не дает.

— Где первый батальон?

— На восточных склонах Федюхиных высот. Вот здесь, — показывает Кольницкий на карте.

— Срочно разверните его фронтом к Ялтинскому шоссе, — приказываю я. — Надо оседлать дорогу на Чоргун.

Командир первого батальона капитан Головин сразу понял задачу. Когда я ночью прихожу в расположение батальона, там уже кипит работа. Краснофлотцы роют новые окопы и ходы сообщения, сооружают стрелковые ячейки и пулеметные площадки.

О состоянии на нашем участке ставлю в известность штаб Приморской армии. Но внимание командования сейчас приковано к Северной стороне, где противник особенно [200] активен. «Действуйте по своему усмотрению», — отвечают мне.

172-я стрелковая дивизия под командованием полковника Ласкина, составлявшая костяк нашего второго сектора обороны, послана на Северную сторону и ведет там тяжелые бои. У нас теперь новый начальник — командир 388-й стрелковой дивизии полковник Кутейников. Связываюсь с ним. Он одобряет мое решение усилить наш правый фланг.

Ночью возвращается в бригаду Ищенко. Комиссар теперь тоже почти все время находится в подразделениях первого батальона.

А враг неистовствует. С рассвета дотемна воют над головой фашистские самолеты. Наши походные кухни стоят с погашенными топками: чуть покажется дымок — сверху падают бомбы. В течение дня кухня четвертого батальона трижды подвергалась ударам с воздуха, пока от нее ничего не осталось. Только к вечеру начальнику продовольственного снабжения батальона удалось организовать приготовление обеда, использовав плиту в одном из полуразрушенных домов на Лабораторном шоссе.

«Противник перешел к подавлению походных кухонь» — появляется запись в нашей оперативной сводке.

Беспрерывные бомбежки и обстрелы вынуждают нас перенести командный пункт с восточного на западный склон высоты. Подыскали другое место и для наблюдательного пункта. Каждый холм, каждый пригорок враг держит под огнем. Наш НП отныне — узкая щель на ровной возвышенной местности. Расстояние от него до позиций первого батальона не более двух километров. Днем отсюда весь наш правый фланг просматривается до мельчайших деталей.

На войне очень часто бывает, что хорошая погода, солнце, тепло становятся бедствием. Когда у противника перевес в авиации, ясное небо усложняет наше положение. Нам бы сейчас ночи потемнее да подлиннее, дождь, туман. А тут, как назло, ночи все короче, и с восхода до заката сияет солнце. Ни единого облачка. Наши истребители редко показываются над фронтом. Их мало осталось. Каждый взлет самолета с обстреливаемого Херсонесокого аэродрома — геройский подвиг. К тому же у морских летчиков сейчас наиважнейшая задача — прикрывать [201] с воздуха корабли, которые эвакуируют раненых и подвозят в Севастополь боеприпасы.

Молчат зенитки: на батареях почти не осталось снарядов.