Паустовский. Растворивший время - Олег Д. Трушин

со стороны сына – для Марии Григорьевны. Ко всему тому, длительная разлука, которую скрашивали лишь редкие письма, ещё больше усугубила этот разрыв, «заправив» его потерей самого главного – возможностью видеть и чувствовать друг друга.

Впрочем, определённая напряжённость дымным облаком нависало и над отношениями супругов. Столь частые отъезды Паустовского не сказать чтобы томили Екатерину, но тем не менее создавали определённый вакуум, охлаждали чувства, которые, по крайней мере в письмах, ещё горели огнём привязанности и душевной открытости. Будучи по натуре сильными людьми, они старались сглаживать полярную разницу характеров, но столь частая длительная разлука привносила определённую степень недоверия друг к другу. И со стороны Екатерины это недоверие нарастало снежным комом.

28 ноября 1931 года из Березников, словно оправдываясь перед женой за свой столь скорый отъезд из Москвы, тем самым пытаясь несколько сгладить вновь крепко «заштормившие» отношения, в мягком, любящем тоне, уповая на творческий кризис, Паустовский напишет:

«Только что получил твоё первое письмо. Глупый родной мой, единственный Крол – неужели ты думаешь, что в “здравом уме и твёрдой памяти” (видимо, Паустовский цитирует фразу из письма Екатерины. – О. Т.) я мог бы сказать ту ужасающую нелепость и ложь, которую я сказал перед отъездом. Первый раз в жизни я читал твоё письмо и плакал – не от слабости, а от страшного волнения, от сознания исключительной любви к тебе и Димушке, от сознания огромной ответственности за то, чтобы будущим творчеством и всей будущей жизнью оправдать твои тревоги и действительно прийти к величайшему счастью. Я знаю, что это будет, – как писатель я рос очень медленно и только теперь, сбросив с себя шелуху всяческих РОСТ и галиматьи (интересно, что имел в виду Паустовский под этим определением? Может быть, своё чрезмерное увлечение Грином? – О. Т.), я чувствую, как я созрел. Перелом дался мне нелегко – после весенней поездки я чувствовал себя, как писатель, мертвецом – новое пугало меня, давило, и я не знал никаких путей, чтобы вложить в него весь тот блеск, который я чувствую и знаю в себе. Мне казалось, что как писатель современности, как писатель новых поколений – я ничто, я кончен, мой удел – более или менее удачное эпигонство. Так было в Москве после поездки – в Ливнах я старался ни о чём не думать – так я чувствовал себя то недолгое время в Москве, между приездом из Ливен и Березниками. Я не бежал из Москвы, но оставаться в Москве было немыслимо, бесплодно, нужен был толчок, чтобы наконец произошла кристаллизация. <…>

В прошлом было много страданий, в прошлом я был недостаточно умён (не в смысле обыкновенной глупости), я неумно подходил к жизни, неумно её брал, неумно на неё реагировал – отсюда и неудачи, и неверие в себя, и чувство своей «случайности» в этой жизни. Я брал неглубоко, стараясь заменить отчётливую мысль блеском и не умея придать этой мысли тот блеск, которого она заслуживает. Понимаешь ли ты меня? <…> Превосходство моего стиля – и только стиля – не давало мне полной уверенности в своих силах. В этом и был разрыв между творчеством жизни и творчеством художественным, и это портило и мою жизнь, и моё творчество. Теперь пришло время говорить “во весь голос”»155.

Очерк «Соликамск» будет опубликован в журнале «Наши достижения» № 4 за 1932 год. А месяцем раньше в этом же, пропитанном темой индустриализации журнале, был напечатан и очерк «Березники», первоначально имевший не одно рабочее название – «Соль земли», «Рассказ на протяжении четырёхсот километров» (именно под этим названием очерк войдёт в шестой том собрания сочинений Паустовского издания 1958 года), «Березниковский комбинат», «Гигант на Каме» (такое название получит небольшая брошюра, вышедшая в 1934 году в издательстве «Госхимтехиздат»), да и самих вариантов текста очерка было несколько156.

Вряд ли оба очерка можно назвать для Паустовского удачными не только в плане их художественного оформления, но и раскрытия его таланта как прозаика. Больше похожие на заказные статьи газетной передовицы, шероховатые, напичканные всяческой ненужностью в виде вставок докладов и грубого описания технических процессов, что, утяжеляя текст, делает его «жёстким», не интересным к восприятию, для их автора они были порождением поиска пути сближения с современностью, желанием «стряхнуть» со своего творчества навязчивое эпигонство, попыткой овладеть новыми литературными приёмами, увязывая в них и уже собственный накопленный писательский опыт. Они, без всякого сомнения, «спасли» Паустовского как литератора своего времени, не дав накрыть его пучиной отстранения от «литературного» созерцания бушующей действительности, и, будучи замеченными в соответствующих «творческих» кругах, смогли «промыть» его имя в критике, в плане исключительной благонадёжности – причастности к писателям, как говорили в то время, «новой магистрали».

Впрочем, за очерк о Березниковском химкомбитате Паустовский будет нещадно «бит» Варламом Шаламовым в его рассказе «Галина Павловна Зыбалова».

Шаламов, получивший в 1929 году свой первый срок лагерей по «политической» статье, был в числе тех заключённых, которые начали строительство Березниковского химического комбината с нуля. Паустовский же был приезжим сторонним наблюдателем, «овеянным» всеобщим ликованием грандиозной индустриализации страны, и написать тогда, в начале 1930-х годов, ту правду о строителях комбината, которую от него требовал Шаламов, просто не мог. Разумеется, по понятным и на то объективным причинам. Ну а если бы написал? Возможно, встал бы в один ряд с теми, кто разрабатывал карьеры стройки-гиганта. Так можно ли за это упрекнуть Паустовского? Ответ на вопрос вряд ли долго заставит себя ждать. Конечно нет!

И всё же Шаламов упрекнул.

В тексте упомянутого выше рассказа он напишет, что после 1929 года, когда была объявлена стройка комбината, «Березники были затоплены потоком заключённых разного рода – и ссыльных, и лагерников, и колхозников – переселенцев – по начавшимся громким процессам. <…> На Березниках был посёлок иностранцев, простых ссыльных, спецпереселенцев и лагерников. Только лагерников в одну смену выходило до десяти тысяч человек. Стройка текучести невероятной, где за месяц принималось три тысячи вольных по договорам и вербовке и бежало без расчёта четыре тысячи. Стройка эта ещё ждёт своего описания. Надежды на Паустовского не оправдались. Паустовский там писал и написал “Кара-Бугаз”, прячась от бурливой, кипящей толпы в березниковской гостинице (Паустовский тогда действительно жил в гостинице № 4, располагавшейся по ул. Ленинской в комнате 6, а затем 1. – О. Т.) и не высовывая носа на улицу»157.

К приезду последнего на стройку Шаламов уже работал в статусе вольноопределяющегося заведующим бюро экономики труда на ТЭЦ комбината, а чуть раньше, ещё имея лагерный