Берендеево царство - Лев Правдин

— А у Грачевского есть номер? — спросил я.

Коридорный подобрал губы и скромно улыбнулся, так что его губы подернулись жиром:

— Не извольте беспокоиться. Товарищ Грачевский квартирует у поварской помощницы, а она — вдова. Евдокия Егоровна. Может, знаете?

Я сказал, что не знаю, и ушел в свой огромный, как артиллерийский полигон, номер. Но коридорный явился вслед за мной с постельным бельем и одеялом. Сложив все это на стул, он осмотрелся с таким видом, словно очень давно не видывал ничего подобного.

Предчувствуя, что тут пахнет воспоминаниями о прошлых днях, о блестящей истории этого уездного «люкса», я предложил коридорному стул. Но он отказался, не хотел нарушать того пустого аромата, которым пропитаны его лакейские воспоминания.

Я уже знал, что в этом номере останавливались только самые знаменитые люди, по большей части купцы — скотопромышленники и хлебники. Они любили озоровать на просторе.

Но это было обычное, пьяное озорство, вонючая тоска. Настоящее злостное хулиганство началось после революции, когда на городок налетали то оголтелые сапожковские бандиты, то белые офицеры и прочие недолговечные постояльцы.

Во время голода двадцать первого года здесь жили члены миссии американской помощи «АРА». Совсем недавно в гостинице останавливались нэпачи. Новоявленные купцы редко занимали этот номер, кутили торопливо, широко и озоровали опасливо, с оглядкой. Но, по мнению коридорного, все же времена были хорошие, и ему перепадало кое-что и от американских и от русских коммерсантов. Не то что теперь.

— Нет, не то. — Старик презрительно выпятил толстые губы. — Не то-с. Уполномоченные теперь пошли, делегаты. Ничего не понимают: чай пьют. В таком-то апартаменте — чай! Клопы дохнут…

— Ну да! — сказал я. — Клопов табуны.

— Жрут?

— Я на столе сплю.

Бледная улыбка скользнула по бледному лицу.

— А хоть и на люстре. Достанут. Американцы на них порошок сыпали, дух как вое равно в церкви.

— И что?

— Баловство.

Я сказал, что сейчас в гостинице живет один американец, представитель фирмы, поставляющей тракторы для нашего совхоза, механик.

Не дослушав, коридорный махнул рукой:

— Выехал вчера. Квартиру ему предоставили. Американцы тоже разные бывают.

— Как разные?

— Этот? Такой же делегат. Его клопы не жрут: от него керосином за сто сажен несет. А у нас клоп нежный, дворянский. Революции и то не испугался…

— А революция тут при чем?

Он искоса посмотрел на меня и почему-то поклонился:

— Вы изволили спросить, я ответил.

Я отвернулся, ожидая, когда он уйдет, и услыхал за спиной его шелестящий вкрадчивый голос:

— А насчет властей, мы всегда… Сообщаем. Так что не извольте беспокоиться.

Дверь бесшумно затворилась. В полумраке алькова дремала широкая низкая кровать — пристанище паразитов. Она всегда напоминала мне огромного клопа, который только и ждал темноты, чтобы навалиться.

«Остались вот такие от старого режима, — подумал я про клопов и про коридорного, — остались и чего-то ждут».

Мне очень хотелось спать, потому что время перевалило за полночь и на соборной колокольне пробило один раз, что могло значить, полпервого, час ночи или даже половину второго. Но хотелось мне увидеть товарища Шороха. Я не спал только потому, что меня разбирало любопытство, которое всегда побеждало все остальные свойства моего характера.

Чтобы не уснуть, я сидел на широком подоконнике. Окно было распахнуто. Городок, утомленный дневным зноем и дневными событиями, спал под тихое журчание неторопливой степной Самарки. Где-то совсем по-деревенски тоскливо лаяла страдающая бессонницей собака.

И так же, как в деревне, из степи тянуло попеременно то теплом, то прохладой и пахло полынью, конным двором, свежим сеном. Как в деревне. Тишина. Хоть бы скорее пришел этот неугомонный Шорох. Если он не скоро придет, то я усну, свалюсь с подоконника, и хорошо, если в комнату. Ведь все-таки второй этаж.

На станции свистнул паровоз и часто задышал паром. А я сижу на шпалах, которые вздрагивают подо мной, потому что паровоз несется прямо на меня. Я заметался в ужасе и проснулся.

Дверь была открыта, и в номер входил товарищ Шорох. Это был, конечно, он. Я узнал бы его даже в темноте по одной только его походке, от которой на люстре тоненько и взволнованно затренькали сохранившиеся стекляшки.

— Здорóво, — сказал он хрипловатым тенорком и, оглядывая номер, двинулся ко мне. — Пышно живешь…

Да, он оказался именно таким, каким я и представлял его себе: большой, широкий, как Тарас Бульба. Моя ладонь утонула в его огромной толстой и очень мягкой ручище. Но меня сразу удивило, что, несмотря на свою громоздкость, он двигался упруго и быстро, наверное, оттого, что был очень силен и молод. Вот это первое впечатление беспокойной подвижности, сокрушающей силы и молодости как-то сразу привлекало к нему.

— Я вас ждал, — торопливо проговорил я, — потому что не знал, где вы захотите спать.

— Где я буду спать? — требовательно спросил он, поворачиваясь к двери.

На пороге, прижав руки к животу, топтался облезлый коридорный. Он втянул голову в плечи, будто опасаясь, что сейчас его ударят, и рассудительно ответил:

— Спят обычно в постели. Вот кроватка… если, конечно, ваша воля.

— Ага. — Шорох засмеялся. — Хозяина, значит, под зад коленкой, а меня в его кровать?

Я поспешно сказал:

— Я там не сплю. И вам нельзя, заедят.

— Они там не спят, — подтвердил коридорный.

— Ладно. — Шорох отмахнулся от него, как от мухи. — Иди. Сами разберемся.

Коридорный исчез. Шорох проговорил:

— Кусок ракла, развели паразитов. А ты где спишь? На столе? Тогда я на кровати ляжу.

— Зажрут.

— Надо уметь спать.

И он показал мне, как надо спать. Только лег, положил голову на подушку и сразу же заснул. Я развернул на столе свою постель, выключил лампочку и лег. Засыпал я под его могучее глубокое дыхание. Богатырский сон. Проснулся я, как всегда, от привычного стенания: «Шорох!.. Шорох!» Я поежился под одеялом, а из алькова все доносилось могучее дыхание.

«Шорох!.. Шорох!..» — с тоской и надеждой взывали в коридоре.

— Ну, шо там?.. — послышалось из алькова.

Мне показалось, это он ответил во сне, потому что даже кровать не скрипнула под громоздким телом и дыхание не изменилось. Но его услыхали, с новой силой и окрепшей надеждой возобновились стенания и продолжались до тех пор, пока не раздались ужасающие скрипы старой кровати.

Большой, лохматый, посапывая со сна, Шорох открыл дверь. Вошел человек в черной промасленной спецовке, и в номере сразу остро запахло керосином. За ним показался второй человек, маленький, кривоногий, в длинной синей сатиновой рубахе, подпоясанной наборным ремешком, и в потертых кожаных штанах. За кривоногим виднелся Грачевский.

— Горло надорвешь, тебя искавши, — недовольно проговорил кривоногий.

Зевая и потягиваясь, Шорох не торопясь одевался.

— Это ничего, — сонным голосом говорил он, — заживет твое горло, дай ему бог здоровья. Зачем приехал? Да говори тише, человек же спит.

На несколько секунд все притихли, вошедшие без интереса посмотрели на человека, спящего на столе, а потом заговорили таким оглушительным шепотом и с такой страстностью, что я окончательно проснулся. Кроме того, мне просто было интересно узнать, зачем человека стаскивают с постели на рассвете.

Но ничего интересного не оказалось: тот, который в комбинезоне, оказался заведующим складом горючего, и дело у него обыкновенное — пришли цистерны с лигроином, а сливать его некуда. А кривоногий жаловался на Грачевского, который без наряда вывозит пиломатериалы. Этому Шорох посоветовал:

— Наряды будут. Мы ведь совхоз строим, а не собачью будку. Ты сам отдай, если хочешь спокойно жить.

— А ты за горло меня не бери, не бери, — отчаянно зашептал кривоногий.

— Выдержит твое горло, дай ему бог…

Шорох двинулся к двери упругой и тяжелой походкой молодого слона. Заскрипели половицы, взволнованно затренькали стекляшки, и я покосился на медную блямбу, которая раскачивалась как раз над моим животом.

После завтрака, когда я выходил из гостиницы, меня перехватил Потап. Направив мимо меня пронизывающий свой взгляд, он спросил:

— Написал? Про этого дезертира.

— Вот иду в райком в Галахову.

— Ага, хорошо. Только там тоже… Осторожно. Галахов и сам-то прошляпил. Слыхал, икону они там спрятали, что ли?

— Слыхал. Глупая затея.

И сейчас же Потап начал выкидывать руки, угрожающе сверлить пальцами голубой утренний воздух.

— Глупая? Нет! Если наша глупость на пользу классовому врагу, то это уже не глупость, а политическая ошибка.