Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

печаль и тоска были на душе у человека, дерзнувшего пойти против течения во имя своего Царя.

* * *

В конце декабря 1916 года в одной из зал Таврического дворца происходило заседание Особого совещания Государственной думы. Председательствовал Гучков. На заседании рассматривались вопросы о снабжении армии. По этой причине присутствовал военный министр генерал Беляев. Для него это была миссия трудная и весьма неприятная. Он находился как бы в стане врагов. Государственная дума неизменно и неустанно штурмовала самодержавие и правительство. Депутаты играли в политику с таким же энтузиазмом и самозабвением, как дети играют в любимую игру. Почти на каждом заседании с чьих-либо уст срывались слова, напоенные желчью, ненавистью и негодованием. Думали и верили, что, разваливая камни под троном, они служат русскому народу.

«Россия — это очень большой сумасшедший дом, — написала как-то в приливе откровенности или прозрения передовая либеральная писательница Зинаида Гиппиус. — Если сразу войти в залу желтого дома, на какой-нибудь вечер безумцев, вы, не зная, не поймете этого. Как будто и ничего. А они все безумцы»…

— Власть наша охвачена процессом гниения, — начал Гучков вступительное слово. Он смотрел куда-то в пространство, мимо Беляева и временами бросал взгляд на членов совещания. На носу поблескивало золотое пенсне. Живые черные глаза выдавали его душевное состояние, скорее радостное, чем печальное. Может быть, радовался он тому, что все начинается как обычно. Мы наступаем, враг пассивен и не обороняется. Мы можем его штурмовать по заведенному порядку, не боясь потерь. Будем танцевать кадриль или еще лучше — танго. «Сонечка, полегче дрыгайте ногами и не поднимайте кверху зад»…

— Если бы нашей внутренней жизнью и жизнью нашей армии руководил германский Генеральный штаб, он не создал бы ничего, кроме того, что создала наша русская правительственная власть…

Гучков приостановился и внимательно на этот раз посмотрел на генерала Беляева. Взгляд его говорил красноречиво и выразительно: «ты видишь, я говорю прямо и меня ничуть не смущает присутствие вашего превосходительства».

— Наш ветхий государственный корабль несется без руля, без ветрил и, можно сказать, без капитана. Происходит в стране грозное и зловещее явление: наступает паралич транспорта, а с ним — паралич всей жизни государства, страшный, как смерть.

Гучков заметно рисовался. На его красивое лицо купидона падали лучи заходящего солнца. Он изредка с удовольствием раздваивал свою седеющую круглую бородку. Он чувствовал себя в ударе, это его возбуждало, слова звучали страстно, увеличивая силу производимого впечатления. Белая рука с крупным бриллиантом отбивала такт костями согнутых пальцев на ударных местах речи.

— Правительство, раздираемое различными влияниями, лишенное воли, в лучшем случае бездействует. Во главе его нет боевого атамана, нет людей, способных на творчество. Надо ли говорить, что общество относится к нему с недоверием. Оно стало притчей во языцех. Над ним смеются, его презирают, его больше уже не боятся. Но оно, как нарост, как струп, не дает пробиться живым силам страны.

— Александр Иванович, пощадите, — сказал с улыбкой и без малейшей тени волнения генерал Беляев. — Вы нас били, не давали встать и опять бьете. Если вы полагаете, что этим битьем вы облегчаете положение, оказываете нам содействие и исполняете ваш долг перед Россией, то вы напрасно тратите ваше несомненное красноречие. Смею сказать, вы глубоко заблуждаетесь. Процессом гниения заражена вся столица, и прежде всего то общество, в котором вы занимаете столь высокую и руководящую роль. Это мое глубочайшее убеждение. Давайте лучше говорить о деле.

— Ваше превосходительство, я присоединяюсь полностью к вашему мнению, — сказал с места человек могучего сложения, с окладистой русой бородой и густой львиной шевелюрой. — Очень жаль, что правительство медлит и до сих пор не вскрыло этот гнойник. Пора прекратить безобразие. Нам не нужны доморощенные демократы. Нам нужны мужи совета, земские люди, русские люди, а не западные граммофоны…

Мгновенно зашипел и закипел левый сектор:

— Это провокация… Это оскорбление… Долой черносотенца… Господин председатель, поставьте этот вопрос на голосование… Мы требуем…

— Требуйте, требуйте. Я вас, милостивые государи, не боюсь, — огрызнулся бородатый. — Я иду по русской дороге и с нее не сверну. Я от черноземной России, у меня крепкие руки… — И он показал в сторону шипевших огромный крепкий кулак.

— Господа, заседание продолжается. Переходим к очередным делам…

* * *

Четырнадцатое декабря. Люблю этот день, этот горький праздник «первенцев свободы». В этот день пишу мои редкие стихи. Сегодня написала «Петербург». Уж очень мне оскорбителен «Петроград», создание «растерянной челяди, что, властвуя, сама боится нас»… Да, но «близок ли день», когда «восстанет он». —

…Все тот же, в ризе девственных ночей,

Во влажном визге ветреных раздолий

И в белоперистости вешних пург,

Созданье революционной воли —

Прекрасно-страшный Петербург?..

З. Н. Гиппиус

Из дома Мережковских было видно: налево — закат солнца, в глубине прямой, уходящей в розовый вечер Сергиевской улицы. Направо — Таврический сад, за которым сквозь чащу голых деревьев смутно проступал дворец со светло-голубой крышей и золотым куполом. Белый дворец среди голого леса был сказочно прекрасен.

Здесь, в просторной, богатой барской квартире писателя, часто собирались на огонек друзья, знакомые и полузнакомые представители русской интеллигенции — самой передовой и культурной. Сюда приходили ученые, философы, религиозные мыслители, писатели и поэты. Они составляли как бы некий духовно-политический орден «свободолюбивых». Из них мало кто примыкал к политическим партиям и вел политическую работу, но все они были не равнодушны к идейным сторонам общественного вопроса. Они все были заражены духом либерализма и русского мессианства: «Мы принесем Европе свет с Востока». И сами Мережковские, и их гости сочувствовали левым течениям, полагая, что только эти течения несут России и миру пылающий факел свободы.

Война не изменила порядка жизни этих людей. Так же, как и раньше собирались для дружеских, долгих разговоров, ходили в театры, ездили отдыхать от «военных тягот» в Кисловодск. Ни одной жертвы не принесли для войны, но все брюзжали и сетовали: «Война всем, кажется, надоела выше горла. Однако ни смерти, ни живота не видно… никому»… «Все взяты на войну. Или почти все. Все ранены. Или почти все. Кто не телом — душой». «Роет тихая лопата, роет яму не спеша. Нет возврата, нет возврата, если ранена душа»…

Как-то вечером у Мережковских сидели заглянувшие на огонек приятели. В гостиной разливался мягкий, голубоватый, точно лунный свет, от которого так было хорошо и уютно в зале. Хозяйка дома сидела в мягком глубоком кресле и вела разговор:

— Для всех, кто не потерял здравого