Родной угол - Георгий Николаевич Саталкин

с глянцем тонких скул и впалыми висками. Улыбка едва раздвинула стертые ветрами и долгим молчанием губы.

Жадно и в то же время с какой-то деликатной конфузливостью смотрел он на свой дом, вдыхая горьковато-теплый запах дыма, рыхленой огородной земли, хлевов, жареного сала и лука и всего того, что источает вечернее человеческое жилье. В степи, в открытых громадных пространствах, не было как-то видно, во что он одет. А тут, в виду хат, садов, наезженной до стального лоска дороги, одежда его как бы пришла в себя и заявила: а вот она я. Заявил о себе брезентовый, побелевший совершенно уже дождевик с засаленными до черной кожи рукавами и лацканами на груди. Плащ даже казался ему велик — сидел на нем коробом, и руки и лицо как бы выглядывали из его белесого, угловатого объема. На голове съехала набекрень зимняя шапка с подоткнутыми вверх ушами. Повеселели даже курносые сапоги — плевали мы, дескать, на железные стремена. В седле человек этот держался ладно, легко, и большой плащ на нем выглядел вполне уместно: полы его косо укрывали бока лошади.

У себя во дворе первым делом Иван Иванович освободил натруженные лошадиные губы от удил, и Бес сразу же, как бы в знак благодарности, замотал головой, фыркая и встряхивая гривой. Рукавом плаща, стараясь сделать это получше, он сильно растер взмокшую под потником шерсть. Черными корявыми пальцами поправил сбитую ветром и дальней дорогой челку. Конь все махал головой и фыркал.

С седлом в руках, позвякивая стременами и уздечкой, шурша и стуча залубеневшим плащом, Иван Иванович вошел в низкие двери хаты. Свет туда вливался в два окошка, в округло обмазанные глиной стекла: точно четыре детских прозрачных личика глядели во двор.

Некоторое время он вынужден был постоять у порога, постепенно все внутреннее убранство хаты открылось ему. Вот русская печка — она, как войдешь, слева — вся какая-то онемевшая, как бы поднявшая плечи от холода. Ясно: не топлена давно. Вот стол, он на своем месте, но стоит, как усталый и ко всему безразличный мерин, широко и неподвижно расставив ноги. Зато столб посреди хаты подпирает потолок охотно и вроде даже гордится своей выправкой и бравым видом: я тут самый главный!

Затем Иван Иванович разглядел и жену, которая лежала на кровати поверх черно-пестрого лоскутного одеяла спиной к двери, сладко и ровно присапывая во сне. Как только Иван Иванович свалил у порога сбрую, Фроська, проснувшись, вскинулась, замерла, еще ничего не понимая, с открытыми бессмысленно глазами и ртом. В ошеломлении этом она пролежала всего две-три секунды, потом тихонько застонала, спросив слабеньким, едва живым голоском:

— Хто там?.. Это ты, Ваня?

— Болеешь? — спросил Иван Иванович сипловато и кашлянул.

— Ох, боже мой! Думала — помру. Лежу одна и воды некому ж подать, бедолаге. Так чогось в грудях схватило и держит, и держит. Ну, дыхнуть просто невозможно, — говорила она, глядя в стену перед собой.

Повернувшись крепким сбитым телом с бока на спину, Фроська вдруг сладко зевнула, точно не жаловалась только что мужу на хворобу свою, с наслаждением стала тереть кулаками глаза, и длинно, опять сладко-сладко, даже квакнуло что-то в глубине ее горла, зевнула еще раз.

Подойдя к лавке, Иван Иванович заглянул в ведра, донца которых были совершенно сухими.

— А воды-то и нет, — опять кашлянув, проговорил он, ни к кому, собственно, и не обращаясь, разве что к ведрам самим и как бы им адресуя упрек.

— Чи ты оглох? Кажу — захворила! Бачишь от — лежу! — сердито отозвалась Фроська.

Улыбка тронула сухие губы Ивана Ивановича: ни врать толком, ни притворяться долго его жена не умела и от этого всегда, неизвестно только на кого, сердилась. Ну что ж, болеешь — так болей себе на здоровье… Он взял ведра и, нагнувшись, отворил дверь, и дверь длинно и разочарованно заскрипела: за водой, мол? Ну-ну — и чмокнула в досаде, закрываясь за ним. Все это было ему знакомо — и характер двери тоже. Улыбка время от времени тихо светлила его лицо. Он двигал губами, чуть-чуть собирая их и чувствуя, как, оживая, побаливает на них кожица.

Напоив с колена коня, но немного, чтобы сбить только первую жажду, он мягко, но решительно оттолкнул его морду, говоря при этом: рано тебе еще вволю пить, погодь, друг, потерпи. И конь согласно стал кивать головой. В кормушку, приспособленную в кузове старой одноколки, он положил на ночь корму. Сено было старое, пахло пылью и застарелым сеновалом. Взбрызнув его щедро водой, он долго взбивал его, вспушивая, точно подушку или перину. В свежем, студеном воздухе повеяло горьковатым ароматом полыни и словно бы потеплело. Вернувшись в хату — дверь все еще сердилась на него — и не снимая плащ, Иван Иванович поднес ковшик воды и жене.

— На, попей и ты. Свежая вода, хорошая.

— Да ну ее, оту воду, — отмахнулась сперва Фроська, — или ладно, дай: может, полегчает.

Она со вкусом выпила весь ковш, утерлась тыльной стороной ладони, шумно, всей плотной спиной рухнула опять на подушку, так что на Агеева пахнуло волной телесного и матерчатого тепла, и засмеялась тоненько, счастливо.

— Ты чего? — улыбнулся Иван Иванович.

— Рассказать — так не поверишь. Сон приснился — заведенье ума!

— Ну? — Иван Иванович сел на табурет возле пустого стола. — Что за сон такой?

— Лежу я вроде отак у хате, что-то делаю, работа у меня была какая-то в руках. Аж глядь — заходит наш директор, а с ним еще один, такой молодой, высокий та бравый. И говорят: знаешь, Фрося, а мы тебя замуж пришли брать! Тю, говорю, та я ж замужем, за Иваном! А они говорят: то ничего, он не против!

Она захохотала, зажмурив глаза, закашлялась, лицо ее влажно потемнело, дыханье прервалось, и она, не дыша, застучала ладонью себя по груди под горлом: фу-фу-фу… Наконец вздохнула и, блестя алмазной влагой в серых длинных ясных глазах, разнеженно застонала: ой, мамонька ты ж моя!

VII

Пока Фроська смеялась и прокашливалась, Иван Иванович вертел пустой ковш то вверх, то вниз донышком, как бы не зная, что с ним делать. Потом встал, зачерпнул воды, но поить было уже некого, тогда он сам напился. Чувствуя, как остро холодит стенки пустого желудка колодезная вода, он взялся растапливать печку.

— Иван, — несколько раз окликала его жена, — а, Иван, ты что, обиделся? — Он не отвечал ей. Тогда она, подняв глаза, сердито и обиженно сказала потолку: — Ты гляди, он еще и обиделся, сердится!

Огонь вскоре загудел в печке. По стенам и потолку пошли мигать,