Казнить нельзя помиловать - Дас Шохом

Я занимался лечением и поддержкой больных при преднамеренном самоповреждении и после попыток суицида с тех самых пор, когда решил специализироваться по психиатрии в медицинской школе. Оценка риска у тех, кто может навредить себе, для психиатра то же самое, что увиливание от вопросов для политика или уклонение от налогов для миллионера. Но когда я увидел непосредственные кровавые последствия таких поступков в тюрьме, я словно прозрел. Я уже знал, что тяжесть самоповреждений может быть очень разной. Большинство заключенных царапали и резали себя лишь поверхностно, так что можно было обойтись даже без пластыря. Иногда они так выпускали раздражение, а в иногда – увы, в некоторых учреждениях такое бывает – в отчаянной попытке продвинуться вперед в бесконечной очереди к специалистам по охране психического здоровья. А еще была Памела. До заключения она повсюду носила с собой острый канцелярский нож и по меньшей мере трижды вспарывала себе руку или бедро так глубоко, что требовались переливания крови и пластические операции. Более того, она попала в тюрьму именно за то, что размахивала тем самым ножом, – как-то это несправедливо, ведь она, по-видимому, не хотела вредить никому, кроме себя. Подозреваю, что она своими фокусами просто довела хозяев хостела, где жила, до белого каления, и они вызвали полицию.

Пограничное расстройство личности у Памелы наградило ее проклятиями эмоциональной нестабильности, неуместных вспышек гнева, импульсивности и постоянных перепадов настроения. Кроме того, оно привело к бурным ссорам не только с близкими знакомыми, но и с огромным количеством чужих людей. А расстройство обучения означало, что Памела не могла ни переварить, ни выразить недовольство здоровым образом. Это зелье было смертоносным само по себе, но, по-моему, целая жизнь, прожитая в небрежении, подлила масла в огонь. Все началось с родительской семьи, которая еще в раннем детстве отдала ее на усыновление, но и общество приложило руку. Мужчины морочили ей голову обещаниями дружбы и использовали для секса. Виновны были и службы охраны психического здоровья: когда Памела попадала в отделение экстренной медицинской помощи, ей давали от ворот поворот со словами, что ее симптомы «вторичны по отношению к социальным вопросам» (это такой шифр, который специалисты по охране психического здоровья применяют, когда хотят сказать «Уйди, мы не можем тебе помочь»). Иногда медицинские службы все же смягчались и госпитализировали Памелу, но в долгосрочной перспективе не могли для нее ничего сделать и держали ее всего несколько дней, пока кризис не минует (обычно дело было в ссоре с матерью или токсичным любовником, который то появлялся, то исчезал). Кроме того, Памела сожгла за собой мосты в нескольких психиатрических отделениях своими ребяческими выходками – она то пыталась сбежать, то обкрадывала других больных, а иногда протаскивала в больницу вино и каннабис, чтобы устроить маленький ночной праздник. От этого устроить ее на лечение становилось еще более сложной задачей. Медсестры не хотели иметь с ней дело. Это, скорее всего, усугубляло у Памелы и чувство отверженности, и комплекс неполноценности.

Пограничное расстройство личности вообще печально знаменито тем, что плохо поддается лечению, однако в случае Памелы с ее сниженными когнитивными способностями, а главное, с ее нежеланием участвовать в терапии, задача становилась практически невыполнимой. В нашей медсанчасти она использовала все доступные средства, чтобы нанести себе травму, причем проявляла изобретательность, которая поразила бы даже команду А. Понятно, что из ее камеры были убраны все острые предметы. Она как-то умудрялась вспарывать себе руки и ноги пластиковыми столовыми приборами и даже карандашами. Когда ее зашивали, Памела зубами перегрызала швы, а один раз втерла в раны воду из унитаза, чтобы они воспалились. Триггерами для подобных поступков были, в частности, случаи, когда кто-то ей возражал или устанавливал границы или когда ей отказывали в привилегиях, например, не разрешили посещать занятия по декоративно-прикладному искусству в терапевтическом блоке главной части тюрьмы (это сделали потому, что другие заключенные обижали Памелу), а еще – запрещали телефонные разговоры с матерью, до того придирчивой, что хотелось послать ее к черту. Памела постоянно злила и раздражала персонал непрерывными требованиями и оскорблениями:

– Прогоните эту вонючую безмозглую свинью от телефона. Сейчас моя очередь. Моему мужчине нужно послушать мой нежный голос. Он меня любит! – вспоминается одна ее реплика. Поскольку интеллект у нее был снижен, я не понимал, в какой среде она росла, чтобы нахвататься таких слов и установок. А резкие ответы персонала вызывали новые приступы самоповреждений. Один раз меня вызвали с совещания: Памела умудрилась порезать себя особенно жестоко, потому что сокамерница посмеялась над ней – засунула подушки под кофту, чтобы изобразить ее. Когда я прибыл на место, Памелу уже увезли зашивать в карете скорой помощи, а несколько надзирательниц в костюмах химзащиты буквально тряпками собирали кровь с пола ее камеры и вытирали брызги со стены. Как будто мрачный ремикс клипов группы Beastie Boys.

– Мне 34 года, обойдусь и без няньки! Оставьте меня в покое, чтоб вас! – заявила назавтра Памела во время особенно напряженной сессии со мной и нашим штатным психологом Трейси. – Кретины! А ну пустите меня на занятия в блок А после обеда, а то я у вас тут все разнесу. – Она показала руку в повязке. – Я вам весь пол кровью залью, а мама говорит, она напишет в газеты, что вы бросили меня умирать.

Я покосился на Трейси. Она развела руками.

– Послушайте, Памела, давайте придумаем компромиссный вариант, – сказал я. – Например, вы заслужите себе право пойти на урок декоративно-прикладного искусства на следующей неделе. Если можно, взгляните, пожалуйста, на этот план, который мы согласовали с вами вчера. Видите, я его для вас распечатал. Вам достаточно просто…

Она вырвала бумагу у меня из рук, смяла, сунула в рот и начала раскачиваться взад-вперед, зажав уши. День обещал быть долгим.

В конце концов мы сумели снизить риск для Памелы, но это был процесс тяжелый и бурный. Нам пришлось попросить, чтобы кое-кто из персонала иначе с ней обходился. Им было трудно понять, что ее враждебная привередливая натура – результат психического расстройства и требует теплых слов, снабженных ватной оберткой. С их точки зрения это было оскорбительное посягательство на их авторитет, которое требовало ответных оскорблений и резкостей, снабженных бритвенными лезвиями. Честно говоря, это была не такая уж нелогичная точка зрения, если учесть, какой агрессивной была атмосфера микрокосма, где работали надзиратели: стоит дать задирам и хулиганам хотя бы крошечное послабление, и они тут же заберут себе всю власть. Мне думается, что скандальное поведение само по себе было для Памелы в некотором смысле способом самоповреждения. Она знала, что на ее словесные шпильки достойно ответят. Провоцировала других, чтобы они наказали ее. А мы бомбардировали ее добротой и отняли у нее эту силу. А кроме того, мы разрешили ей иногда посещать занятия декоративно-прикладным искусством в сопровождении медсестры и ограничили продолжительность телефонных разговоров с матерью, которые теперь проходили только под наблюдением. Трейси сумела выстроить с Памелой доверительные отношения и проводила с ней терапевтические сессии не реже раза в день, а иногда и дважды, чтобы проговорить все накопленные эмоции и обиды, тем самым обеспечив катарсическую разрядку.

Низкий поклон Трейси, которая не только придумала весь план, но и открыла мне глаза. Я был очень занят другими заключенными, много отвлекался и сосредоточился на практической стороне самоповреждений у Памелы – и едва ли задумывался, почему Памела так делает, пока Трейси не подтолкнула меня к этому. Иногда Памела страдала депрессией. Это было ясно. Но еще я задумался о положении Памелы в жизни: очень многие в ее окружении игнорировали ее, пренебрегали ее потребностями (родители, партнеры, сотрудники хостела, где она жила, врачи и медсестры), и у нее был комплекс неполноценности, подкрепляемый расстройством обучения. В этом контексте складывалось впечатление, что для нее вредить себе было способом эскалировать свое поведение, чтобы наконец перестать быть невидимкой. Кроме того, она прибегала к самоповреждению, чтобы чувствовать, будто что-то контролирует. Все эти решения властных фигур принимались без ее ведома и участия и, возможно, были в какой-то степени недоступны ее пониманию, учитывая патологически низкий ай-кью. Ее помещали то в одну, то в другую приемную семью, то в одно, то в другое психиатрическое отделение, потом забирали оттуда и переводили куда-то еще. Так что канцелярский нож стал для нее орудием, позволяющим показать, что это она тут главная.