Михаил Кузмин - Николай Богомолов

При разговоре о «Крыльях» следует помнить, что повесть Кузмина оказалась первым заметным произведением в западном мире, столь открыто говорившим о гомосексуальных проблемах. В «Портрете Дориана Грея» (1890) О. Уайльд намекал на то, что подавление своей истинной природы привело героя к внутреннему разрушению, но он не произнес этого открыто; в «Имморалисте» (1902) А. Жид не осмелился назвать то, что привлекало героя; «Морис» (1913–1914) Э. М. Форстера был написан «в стол»; Пруст всеми способами избегал прямых слов. Апология педерастии Жида, «Коридон» (1911), могла поступить в продажу только в 1924 году — и это во Франции, где в уголовном кодексе не было специальной статьи, карающей за мужеложство. Написав об однополой любви и представив ее как нечто естественное, Кузмин бросил вызов обстановке секретности и тем самым начал испытывать предел общественной терпимости. Вместе с тем у нас нет никаких свидетельств, что это было сделано им рассчитанно.

Современные исследователи совершенно верно пишут, что эта повесть является своего рода философским трактатом, аналогом платоновского «Пира» и других диалогов[211]. Эта двойственность повествования была, как представляется, ранее всего замечена Г. В. Чичериным, который, получив журнал[212] с повестью, написал Кузмину 25 декабря 1906 года: «Вижу, что есть кое-что автобиографическое (даже с именами!) и кое-что в этом отношении для меня новое. <…> Мне показалось, что больше пластики, чем характеров. Пластика в каждой сцене, каждом описательном словечке удивительная. Характеры — как в „Воскресении“ член суда, сделавший 27 шагов, и член суда, оставшийся без обеда, но не как в том же „Воскресении“ хар<актер> (?) Катюши. <…> В общем, несколько напоминает заглавие книги „Аники Квадропедиатского“ в фельетоне Буренина: „Движения человечества вперед и назад, туда и сюда“. Несколько отсутствует то, что Толстой в статье против Шекспира называет особым языком каждого действующего лица. Штруп слишком говорит как пишет. Ольцевич внезапно оказывается Штрупом № 2, Орсини Штрупом № 3. В общем, разговоры хуже, чем обстановка. Обстановка почти везде верх совершенства»[213]. И в следующем письме, написанном 31 января 1907 года, подводятся итоги: «В „Крыльях“ слишком много рассуждательства, причем жители Патагонии продолжают разговор, прерванный жителями Васильсурска, жители Капландии продолжают разговор, прерванный жителями Патагонии, этот же разговор продолжают жители Шпицбергена и т. д. — (будто трактат в форме диалога, как делалось во времена энциклопедистов), и все об одном и том же, так сказать панмутонизм или панзарытособакизм»[214].

В этих добродушно-насмешливых словах (не исключено, впрочем, что Кузмин именно на них и обиделся, что привело к охлаждению отношений с Чичериным) отчетливо видно, что Чичерин разглядел в повести ее амбивалентную природу, которая большинством критиков была или вообще не принята во внимание, или же осмыслена как дефект художественного замысла. Именно с этим связана мимолетная полемика с сообщением примечательных фактов литературной жизни в переписке Нувеля и Кузмина. 11 июля 1907 года Нувель писал: «Нельзя не сознаться, что в оценке „Цветника Ор“ Белый прав[215]. Не понимаю только пристрастного и несправедливого отношения к Вяч. Иванову, сонеты которого, ведь право же, хороши! Упрек в „филологии“, конечно, всегда заслужен, ну и участие в проклятом „мистическом анархизме“ не может не быть осуждено. Но помимо этого грустного недоразумения, надо же признаться, что как явление, как фигура Вяч. Иванов стоит очень высоко, повыше самого Белого, „Панихида“ которого, между прочим, мне мало понравилась. В ней есть что-то нехудожественное, хамское, чего нет, например, в Потемкине, несмотря на принадлежность к тому же типу „хулиганского“ поэта[216]. Вообще по духу, по психологии Белый скорее чужд современному течению. Лишь по форме он иногда к нему подходит, но в сущности своей он является несомненным наследником Достоевского, Ибсена, Мережковского, каковым он себя и признает, — а потому безусловный эпигон». В ответном письме от 16 июля Кузмин говорит: «Вы так пишете, будто я какой-то поклонник и единомышленник Белого. Конечно, совершенно конечно, что Вяч<еслав> Ив<анович> и как поэт и как личность незыблемо высок и дорог, важно только принять во внимание дипломатическую сторону статьи Белого, вдруг потянувшего меня и Городецкого так недавно ругаемых им. В корректурах, когда временно Брюсова не было в Москве, было: „К сожалению, он напечатал плохо отделанный, очевидно наспех написанный роман „Крылья““. После прибытия Валер<ия> Як<овлевича> это обратилось в скобки („Мне не нравятся его ‘Крылья’“), поставленные, как объясняют, в оправдание перемены Белого сравнительно со статьей в „Перевале“»[217].

Всякого рода сомнения по поводу жанровой природы «Крыльев» явно были связаны с тем, что реально существующая амбивалентность романа казалась то следствием «плохой отделки», то «рассуждательством», то ориентацией на порнографию, то есть смысл повести стремились выпрямить, свести к какому-либо одному знаменателю, тогда как он явно к нему не сводился. В наиболее общем виде можно согласиться с выводом Клауса Харера: «Разбор дискурса о любви в повести в его связи с основным сюжетом показывает, что „Крылья“ — не авантюрный роман „с философскими комментариями“ (Шмаков), так как философские декларации имеют сюжетную функцию. Сам дискурс является сюжетом. Таким образом — темой повести является не (гомо)эротика или же судьба героя, но дискурс о любви, в том числе, конечно, и однополой»[218]. В таком понимании повести явственно выражается то, о чем мы говорили выше, — стремление Кузмина в каждом своем произведении представить мир средоточием Божественной любви, где каждый предмет, каждый ничтожный поворот человеческой судьбы является проявлением Божьей благодати.

Однако при таком отношении к творческой интенции Кузмина трудно бесповоротно согласиться с тем, что в «Крыльях» уже выразилось то представление о «прекрасной ясности», которое Кузмин высказал в известной статье 1910 года. «Крылья» все-таки являются произведением недовершенным, недостаточно художественно выдержанным, в котором тенденции автора не находят своего полного выражения. Это сказывается прежде всего в несбалансированности повествования, когда диалоги и монологи героев не стыкуются с развитием действия, сюжетная канва то явно выдвигается на первый план, то уходит в глубину и автор как будто вообще забывает о каком бы то ни было действии. И все-таки эта далеко не полная художественная удача была, как нам представляется, значительно ценнее других, гораздо более полных. В дальнейшем проза Кузмина пошла по пути «опрощения», отказа от постоянно просвечивающей в каждой клеточке повествования амбивалентности, и при этом интеллектуальная наполненность его многочисленных рассказов, повестей и романов явно отошла на второй план, уступив место отчетливо выраженной стилизации с соответственным переносом внимания читателя то на самостоятельную жизнь языка и стиля произведения, то на сюжетную канву, то на попытки восстановить прототипическую ситуацию (как в «Картонном домике» или «Прерванной повести»). Это приводило к значительно меньшей семантической насыщенности прозы, которая — при всех явных недостатках — в «Крыльях» была очевидной. Лишь в 1920-е годы Кузмину удалось, хотя и на совершенно другой основе, вернуть своим прозаическим вещам прежнюю смысловую наполненность, приковывавшую интерес читателя не только сюжетом или стилем, но и органическим слиянием очень непросто разгадываемой идейной сущности со стилевым разнообразием, неожиданным сюжетным движением, аналогиями с общеизвестными событиями современности и пр.