Под покровом тайны - Юна-Мари Паркер

Сейчас Мэделин смешивала краски, чтобы придать коже нужные тона, и почувствовала странную, но знакомую психологическую связь, возникшую между ней и объектом изображения. Казалось, она проникла в сознание этого человека и интуитивно читала его мысли и чувства. Законченный портрет вряд ли произведет большое впечатление на людей, подумала Мэделин, начав работать над его глазами. Никто не сможет догадаться, встретив его случайно, что за холодной, жесткой внешностью этого человека скрывается личность, терзаемая сомнениями и комплексом неполноценности.

Она угадала уязвимость его натуры по выражению глаз в ту минуту, когда он считал, что никто не смотрит на него. Мэделин полагала, что ему стоило немалых усилий поддерживать на публике свой имидж. Тем не менее она изобразила его таким, каким видела, показав то, что он, возможно, хотел бы скрыть, потому что ее правдивость не позволяла ей лгать на полотне.

– Не хотите ли послушать музыку? – предложила Мэделин. Он начал уставать, и его глаза становились пустыми от скуки. Музыка позволила бы ему немного расслабиться.

– С удовольствием, но не будет ли она отвлекать вас? – спросил Дуайт.

Мэделин покачала головой, улыбнувшись. Она отложила палитру и кисти и поднялась на галерею к своей музыкальной установке. Ее стройную фигуру облегал белый рабочий комбинезон, а волосы, чтобы не падали на лицо, охватывала белая лента.

– Я совсем не слышу ее, когда работаю, – честно призналась она. – Какую вы предпочитаете? Популярную? Классическую? Оперную? У меня здесь много записей.

Дуайт неуверенно облизнул нижнюю губу и спросил с неожиданной застенчивостью:

– Есть у вас записи Фрэнка Синатры… или Энди Уильямса?

Мэделин подавила улыбку.

– Конечно! Ни одна коллекция не была бы полной без них, – весело сказала она. Мэделин и не предполагала, что он может выбрать что-нибудь другое из старых записей. Синатра и Уильяме – надежный, знакомый выбор, напоминающий ему молодые годы.

Студию наполнили звуки хорошо знакомой любовной песенки, и Мэделин вернулась к своей работе, снова погрузившись в собственный мир и не видя ничего, кроме лица перед ней. Затем в голове возникла мысль, заставившая ее прерваться и задуматься на минуту. Она вдруг вспомнила тот первый вечер в Милтон-Мэноре, когда разглядывала фотографии матери и неожиданно поняла, какой была Камилла.

Точно такое же проникновение во внутренний мир человека происходило и тогда, когда она писала портреты. Неуверенность, как, например, у Дуайта Лаемо, продажность, скупость, распущенность или просто глупость – все это отражалось в глазах людей. Она как бы заглядывала в душу и видела подлинную сущность человека. Ей достаточно было мимолетного взгляда на то или иное лицо, чтобы надолго запомнить его, а затем перенести этот образ на полотно.

Мэделин нахмурилась, кисть застыла в руке. Как бы она ни старалась забыть тот первый вечер в Милтон-Мэноре, но неоспоримым фактом было то, что она увидела в глазах матери некий дьявольский свет… Или, может быть, воображение Мэделин подогревал просто страх? Сегодня ее восприятие немного притупилось по прошествии некоторого времени. Скорее всего именно воображение исказило реальность в тот вечер. Возможно, Камилла была напугана чем-то многие годы, и этот страх передался ей, Мэделин, через фотографии… Был ли это ужас, а не дьявольщина? Эта мысль настолько поразила ее, что она опустила кисть, не в силах продолжать работу.

– Вы не возражаете, если мы закончим на этом? – спросила она Дуайта Лаемо слабым голосом. Сеанс и так уже длился достаточно долго: она работала почти два часа.

Дуайт обрадовался:

– Ничуть не против. Оказывается, позировать гораздо утомительнее, чем я думал.

Мэделин рассеянно кивнула.

– Да-да, утомительно, – согласилась она и начала промывать свои кисти в банке с растворителем. Студию наполнил резкий запах, сопровождавший Мэделин большую часть жизни, как и запах духов Клода Монтана, которыми она пользовалась. Дуайт Лаемо достал записную книжку с календарем и начал листать страницы.

– Следующий сеанс должен состояться днем в четверг, верно? – спросил он.

– Да. – Мэделин улыбнулась. – Надеюсь увидеть вас здесь.

Он подошел к мольберту:

– Могу я взглянуть?

– Конечно. – Она отошла в сторону, так чтобы ему было удобнее смотреть. – По-моему, получается довольно неплохо.

Дуайт встал перед полотном с благоговейным выражением лица.

– Изумительно! Именно такой я и есть! – Он с удивлением посмотрел на Мэделин, в глазах его мелькнуло подозрение. – Как вам удалось узнать о моих чувствах… о моих внутренних переживаниях?

Мэделин пожала плечами:

– Сама не знаю, но полагаю, именно эта способность позволяет мне писать портреты.

Дуайт еще раз внимательно посмотрел на полотно.

– Это сверхъестественно! Я даже на фотографиях никогда не видел, чтобы они так правдиво отображали меня… Здесь очень точно подмечена моя сущность.

Мэделин улыбнулась:

– Я рада, что портрет нравится вам. Он будет еще лучше в законченном виде. Правда, нам придется как следует поработать в следующий четверг. А сейчас, если вы извините меня…

– О да, конечно!.. – Он бросил последний довольный взгляд на полотно.

Когда Дуайт ушел, Мэделин попыталась еще немного поработать, но день был уже испорчен. Мысль, так внезапно и неожиданно поразившая ее, настолько сильно завладела ею, что Мэделин поняла: она не успокоится, пока не узнает, права ли. Она должна обязательно докопаться до истины, какими бы ужасными ни были ее открытия.

«Ясно, – сказала она себе, удивляясь, почему до сих пор эта мысль не приходила ей в голову раньше, – если свидетельство о смерти моей матери не будет найдено, этому может быть только одно объяснение…»

Пэтти Зифрен ужасно устала. Вчера вечером она и Сэм были на ежегодном осеннем благотворительном балу, где собирали средства в помощь тем, кто ищет средство от рака. Утром она уже пожалела, что пошла туда. Когда-то ей доставляло удовольствие наряжаться и вечерами посещать всевозможные приемы. Но теперь она вынуждена признать, что стала слишком стара для таких мероприятий. Сэм же все еще находил приятными подобные встречи. Однако сам он проводил их совсем по-другому. Чаще всего устраивался где-нибудь в углу с бренди и сигарами в окружении старых, закадычных друзей, до утра беседуя о делах. Для Сэма это было подобно эликсиру жизни.

Пэтти же должна была держаться на прежнем высшем уровне среди других женщин, а это не так-то просто. Надо всегда превосходно одеваться, иметь дорогие украшения, быть самой остроумной, выдающейся и лучше всех информированной. Она сама установила себе такой стандарт, когда была еще Патрицией Ширман – молодой и красивой дочерью Генри Ширма-на, владевшего «Центральным Манхэттенским банком». Это было очень давно, вспоминала она, подкрашивая губы. Ее отец умер, банк стал государственной компанией, но по крайней мере Джейк был его президентом, и это налагало на нее определенные обязательства, поскольку она его сестра.