Окно в Европу - Михаил Ахманов

Двинулись дальше. Впереди темнел Днепр, широкая плоская равнина, пролегавшая с севера на юг. Предместья на левом берегу были безлюдны и тихи, но из города, с правобережья, доносился грозный гул, а в Купчинской слободе вдруг взметнулось пламя. Купцов пошли жечь, подумал сотник.

Копыта коня загрохотали по доскам. Колонна медленно втягивалась на мост: люди Хайла, всадники Черемиса, остатки пешего полка и обоз с ранеными. Тысячи полторы бойцов, прикинул сотник, а с охранными сотнями будет две. Не очень много против восставшего города! Варягов нет, утекли варяги, но, возможно, подойдут полки из Разлива и прочих мест. А за ними – толпы мятежников… И что тогда будет? Резня, пожары, разорение!

Проехать через Торжище не смогли – улицу перекрывала баррикада из мешков с углем, бревен, мебели и прочего хлама. Затявкал пулемет, свистнули пули, и Черемис повернул на дорогу, огибавшую торговые ряды. Завалов тут не было, но попадались дома с выбитыми дверями и окнами, поваленные деревья, разбитые телеги, а кое-где мертвые лошади и трупы людей. В одном месте покойники лежали целой грудой, и Хайлу показалось, что все они в кафтанах тиунов с Торжища. Дурное предчувствие кольнуло его: не в этой ли груде друг Филимон?[24] Но таких подробностей он не разглядел – ехали быстро, а у стен домов сгущалась тьма.

Обогнув Торжище, выбрались к Княжьему спуску. У Приказа почт и телеграфа Хайло догнал ехавшего впереди Кочубея и произнес:

– Велено воеводой Муромцем довести вас до этого места, а после мы свободны. Отдохнуть надо, твоя милость, поесть, поспать. День в охране стояли, ночь в седлах провели.

– Отдыхайте, но в своей казарме, – распорядился Кочубей. – Чтоб люди твои не разбрелись и были наготове.

– Наготове к чему? – спросил Хайло.

– К войне и брани, – раздалось в ответ. Помолчав недолго, воевода сказал: – Васятку… сынка моего… сюда положи. За то, что довез, благодарствую, а остальное моя забота.

Хайло стащил Василя с лошади, взял на руки и положил на широкую ступеньку у дверей приказа. Над покойником изогнулся Змей Горыныч, украшавший фронтон; в сумраке казалось, что гигантский каменный гад готовится пожрать человека.

Снова поднявшись в седло, сотник повел своих людей к казарме, стоявшей посередине спуска. Чуть подальше была казарма варягов, темная, тихая, безлюдная; ни проблеска света в окнах, ни часовых у ворот, и звуков тоже никаких. Должно быть, варяги правда утекли, а с ними и Свенельд[25], подумалось Хайлу.

Оставшиеся ночные часы он провел в казарме. Поднял кашеваров, велел кормить людей, сам поел, прошелся по оружейным кладовым и, наконец, поручив командовать Путяте, сел на уставшего коня и поехал вниз по спуску. Заря еще не разгорелась, когда он добрался до Скобяного переулка и своего дома.

Вечером боярин Чуб не поехал домой, а остался ночевать в Сыскной Избе. Конечно, рядом с верхним кабинетом, где имелась комната с мягкой постелью и шкафик с сигарами и вином. День предстоял суматошный, и было лучше почивать вблизи дворца, за кордоном варяжской гвардии. Своих агентов и людей покойного Соловья боярин тоже вызвал в башню, посчитав, что его безопасность важнее сведений, которые они могли бы принести. Главное было известно: утром грянет бунт, а к обеду его подавят, чтобы государь мог толковать с народом без опаски. Это являлось делом воеводы Муромца, в чьем распоряжении войска хватало: гвардия, охранные сотни и десяток надежных полков, стоявших под Киевом. Вполне довольно, чтобы расстрелять смутьянов и обеспечить столице спокойствие. После речи государя выкатят бочки с пивом и брагой, накроют на площади столы и во всех кабаках и трактирах будет угощение за казенный счет, а к нему скоморохи, метание денег в толпу и всеобщее гулянье. Что еще народу надо? Поскрипит, поворчит, забудет Перуна со Сварогом и начнет молиться Юпитеру. А бабы с девками станут водить хороводы у изваяния Венус и украшать ее цветами. И то сказать, мраморная Венус куда пригляднее, чем Мокошь, дубовый чурбан!

С такими мыслями Близнята Чуб лег почивать и наказал, чтобы его не будили. День завтра хлопотливый, силы нужны! Однако ночью боярин сам проснулся – за окном ржали лошади, грохотали колеса телег, слышались выкрики командиров и тяжкий мерный топот пехоты. Выглянув в окно, Чуб увидел, как блестят в лунном свете штыки и стволы, как плотные шеренги ратников шагают по Княжьему спуску, как проходит конница – правда, не очень многочисленная. Это зрелище его совсем успокоило, и он проспал до первой зари, разбуженный лишь оглушительным взрывом. Стекла в спальне вылетели вон, башня содрогнулась от подвала до крыши и даже вроде бы подпрыгнула. В канцелярии, занятой агентами, раздались тревожные выкрики и лязг затворов, а в тяжелую, окованную железом дверь на первом этаже заколотили чем-то тяжелым.

Боярин набросил халат и быстро подошел к окну. Под башней сгрудилась толпа вооруженных мужиков, по виду – кузнецы и кожемяки. Немалая толпа – двести рыл или даже побольше! Трое с молотами и зубилами споро сбивали железа с двери, еще десяток поджидал с большим бревном, а остальные скалились, выкрикивали брань, гремели о камень прикладами и целили из винтарей прямо в лоб боярину. В панике Близнята, как был босой, ринулся к кабинету, чьи окна выходили на площадь. Варягов на Дворцовой не наблюдалось, стояли за решеткой охранные сотни и линейная пехота, и было то воинство не слишком внушительным. И никто, ни один подлец не спешил на помощь Близняте Чубу!

Он услыхал, как дверь внизу рухнула после сильного удара, потом раздались выстрелы, крики, хрип умирающих и торжествующий звериный вой толпы. Чьи-то руки схватили его, разрывая дорогой халат, приподняли, потащили к окну…

Последнее, что видел боярин Чуб, – это камни мостовой, летящие навстречу, и лес направленных в него штыков.

Дом был цел, но во дворе валялся покойник, а у крыльца другой. Хайло слез с лошади и с захолонувшим сердцем шагнул за ворота. Не глядя на убитых, он быстро пересек двор, поднялся на крыльцо и вошел в сени. Здесь лежали двое, но в темноте он не мог разобрать, мужчины ли они или мужчина тут и женщина.

В горнице Хайло нашарил лампу, долго возился со спичками – руки дрожали, – но наконец добыл огонь. Почему-то он не крикнул, не позвал Нежану, словно предчувствуя, что в доме нет живых. В горнице, однако, все было в порядке, только из сеней тянуло едкой вонью пороха. Сотник вернулся туда, склонился над убитыми и вздрогнул. Чурила лежал на спине с развороченной грудью, и было ясно, что его застрелили в упор. Он, видать, оборонялся, прикончил двух бандитов во дворе, а третьего – тут, в сенях, – принял на штык. Но не бандит то был, а светловолосый парень в форме варяжской гвардии, лицом тоже вылитый варяг.

Молвив: «Прощай, певун…» – Хайло снова ступил в горницу, прошел к лесенке, что вела к спальням-светелкам, и начал подниматься. Ступени показались ему скользкими, он опустил лампу пониже и увидел, что они залиты кровью. Кровь была ребе Хаима – тот нашелся наверху, сидел, скорчившись на ступеньке и прижимая ладони к левому боку. Из комнатки своей он выскочил в исподнем – должно быть, хотел защитить Нежану. Рядом с его босыми ступнями, в лужице подсыхающей крови, отпечатался варяжский сапог.

Нежану застрелили на пороге ее светелки. Не надругались, убили быстро, по-деловому – должно быть, спешили выполнить приказ и побыстрее уйти. Так торопились, что трупы своих бросили, мелькнула мысль у Хайла. Он опустился на колени, закрыл глаза своей ласточке, поцеловал ее холодные губы. «Самое дорогое потеряешь!» – прозвучало в голове. Вот и потерял… Почему, отчего?… Проклятие волхва? Случайность? Или чей-то злобный умысел?

Слез у Хайла не было. Стиснув кулаки, он грохнул ими в пол и завыл протяжно, словно волк, потерявший волчицу. Затем поднял Нежану на руки, спустился в горницу и положил ее на лавку – ту самую, что связала их на много, много лет. Перенес сюда же Чурилу и ребе Хаима, а варяга выкинул из сеней во двор.

В окно заколотили, застучали. Открыв окошко, сотник впустил попугая, и тот привычно уселся ему на плечо. Покрутил головкой и вдруг промолвил:

– Горре… горре…

– Да, горе горькое, – хрипло отозвался Хайло. – Что поделаешь, друг… вдвоем мы с тобой остались… И думаю, ты меня переживешь. – Поднявшись, он добавил: – А сейчас лети, пташка вольная. Не гоже тебе тут быть.

Попугай послушно выпорхнул в окно, а сотник взял лампу и разлил горючую жидкость по столу. Потом вышел во двор и долго смотрел, как занимаются и горят Нежанины хоромы. Здесь она жила, здесь любила и здесь будет ей погребальный костер… ей и друзьям верным, что встали на ее защиту, да защитить не смогли…

Пламя плеснуло из окон, и пегий жеребец испуганно заржал. Хайло повернулся к нему, молвил: «Тебя тоже отпускаю» – снял с седла винтарь и сумки с патронами, вывел коня на улицу и хлопнул по крупу. Задержавшись у ворот, оглядел двор, видимый ясно в свете огромного костра. Все три покойника были в варяжской форме, светловолосые и рослые, так что Хайло не сомневался, что они и правда варяги. Княжья власть послала их закончить дело с ребе Хаимом, и сотник не понимал лишь одного: коль побежали варяги из города, так зачем выполнять им этот приказ?… Значит, не все побежали или заплачено было хорошо, решил он.