Быстроногий олень. Книга 1 - Николай Шундик

— Ах ты, щенок сопливый! — дал выход своему, озлоблению Эчилин. — Чему тебя твои родители учили? Разве может мальчишка так со стариком разговаривать?

Эттын промолчал. Долго он еще слушал, как брюзжал Эчилин, наконец, не выдержав, вылез из палатки. То, что Эчилин назвал его сопливым щенком, оскорбило его до глубины души.

«Пойду проверю приманки, которые сегодня с Петром Ивановичем ставили. Быть может, песца сниму». Эттын затянул ремешок на кухлянке и зашагал широко, размеренно, походкой бывалого пешехода.

А Эчилин, поворачиваясь с боку на бок, мысленно проклинал свою жизнь, призывая злых духов на тех, кто заставлял его мерзнуть в этой холодной палатке.

Эттын вернулся с песцом. Как молодой олень, забыв усталость, мчался он к палаткам. Это был последний песец в его плане. Радость его была так велика, что он не мог не поделиться ею с кем-нибудь. Остановившись у палаток, он подставил разгоряченное лицо обжигающему ветру.

«Гэмаля, Гэмаля разбудить надо, — решил он. — Парторг сильно обрадуется».

Гэмаль быстро ощупал руками песца, подтолкнул шутливо Эттына в бок и сказал:

— Ну, ложись со мной рядом. Надо бы заметку о тебе в районную газету дать. Напишу!

— Заметку это, конечно, хорошо, но спать мне не хочется, — заметил в ответ Эттын. — Был я сейчас на реке, на лунки смотрел. Мороз очень сильный. К утру все лунки заморозит.

Гэмаль забеспокоился.

— Пойду раздолблю лед, а то плохо будет.

Вместе с парторгом вышел и Эттын.

Круглая светлая луна залила речную долину зеленоватым светом. Еле заметный ветер был нестерпимо жгуч. Гул трескающегося льда, доносившийся из-за сопки, напоминал орудийное выстрелы.

— Ай, мороз! Сильный мороз! — весело сказал Гэмаль и, схватив пешню, побежал в лункам, стремясь на ходу размяться, освободиться от ноющей боли в плечах, в пояснице.

16

Шельбицкий стоял на коленях посреди своей комнаты, глядя на вынутые из чемодана вещи. Костюмы, платья, всевозможные ткани — все это лежало на табуретах, кровати и просто на полу! Шельбицкий медленно поворачивался то влево, то вправо, порой брал в руки какую-нибудь вещь и тут же со вздохом клал ее на старое место. Шельбицкий решал трудную для себя задачу — что из этих вещей отдать для помощи, пострадавшим от войны. Он знал, что через какой-нибудь час в клубе соберутся все жители Кэрвука на собрание, конечно же, многие из них принесут уже приготовленные вещи.

«Надо пойти, да, да, надо пойти… Они все, все видят, они все берут на заметку», — приговаривал он, все чаще и чаще вытаскивая из кармана старинные серебряные часы. — Ну что же все-таки мне выбрать?

Худые руки Шельбицкого потянулись к добротной паре чесанок.

— Нет! Нет! Что ты! — вслух воскликнул он и отдернул руки, словно от огня. — Это же вещь! Да, да, вещь!

Костлявым коленкам было нестерпимо больно на полу. Шельбицкий подложил под них меховые торбаза и снова погрузился в раздумье. «Быть может, вон ту меховую жилетку? Или лучше вот эти шерстяные носки?»

Долго рассматривал носки Шельбицкий, один из них натянул на руку, отвел в сторону, полюбовался издали. «Нет. Шерстяные нельзя. Надо вот эти простенькие, бумажные».

Но тут же Шельбицкому пришло в голову, что бумажных носков слишком мало, чтобы показать свою заботу о пострадавших от войны соотечественниках. «Смеяться будут, скажут, что лучше бы совсем ничего не приносил… еще в газете нарисуют, как это было недавно!»

Во взгляде Шельбицкого опять появился мучительный вопрос, а на длинном, с впалыми щеками лице застыло болезненное выражение. На глаза ему попалась стопка носовых платков. Шельбицкий выбрал один из них, тот, что попроще, и со вздохом прибавил к носкам.

— Ладно! Пусть будет вот это! — наконец решил он, завертывая в аккуратный пакетик из газеты бумажные носки и носовой платок.

Глянув на часы, Шельбицкий заторопился. Предстояла немалая работа снова запаковать все свои вещи в чемоданы. Не будь собрания, работа эта Шельбицкому доставила бы немало удовольствия: он часто любил вот так, закрывшись на прочный засов, переложить, перетряхнуть свои вещи, все потрогать собственными руками, обласкать взглядом. Но теперь надо было торопиться.

И все же Шельбицкий опоздал. К его счастью, люди, собравшиеся в клубе, были так поглощены речью секретаря райкома, что на опоздавшего бухгалтера никто и не взглянул. Шельбицкий встал в самых задних рядах, попытался вслушаться в то, о чем говорит Ковалев. «Да, говорить он умеет, — подумал Шельбицкий. — Слова, слова-то совсем обыкновенные, какие все они говорят, а вот лицо, глаза, голос, жесты производят впечатление…»

Перед бухгалтером стояла худенькая, щупленькая женщина с огромным свертком в руках. Шельбицкий невольно полез в карман, где лежал его тощий пакетик. «Смеяться будут… надо было найти что-нибудь хотя и дешевое, но солидное на вид». Шельбицкий принялся лихорадочно копаться в памяти, припоминая, что же он может подобрать из своих вещей, чтобы не стыдно было подойти к приемочной комиссии рядом вот с этой женщиной, притащившей с собой огромный узел. «Что там у нее? Судя по всему — полушубок. А ведь у меня тоже… Нет! Нет! Нет!» — тут же запротестовал Шельбицкий, снова впиваясь глазами в узел худенькой женщины.

Гром аплодисментов вывел его из оцепенения. К столу, где сидела приемочная комиссия, повалили люди. Двинулся в общем потоке и Шельбицкий. Насколько мог, он все оттискивался в задние ряды, боясь встретиться глазами с Ковалевым.

«Брось, — успокаивал он себя, — была нужда ему присматриваться, с чем ты пришел».

Не успел бухгалтер об этом подумать, как секретарь райкома направился прямо к нему.

Сердце у Шельбицкого упало. Он мгновенно почувствовал, как ладони его вспотели.

— Здравствуйте, Венедикт Петрович! — громко приветствовал его Ковалев. — Рад вас здесь видеть! — И, окинув толпившихся у приемочного стола людей задумчивым взглядом, он добавил таким тоном, словно никогда не сомневался в глубоких и мучительных переживаниях бухгалтера за судьбу родины и советских людей: — Понимаете, Венедикт Петрович, никогда человек так не познает себя и других, как вот в такие минуты… Посмотрите, какие взгляды, какие лица. Кажется, дай винтовку и скажи: «Иди! Умри или победи!» — И каждый пойдет!

— Да, да! — поспешил отозваться Шельбицкий, и ему показалось, что он уловил на короткий миг во взгляде Ковалева такое, что совсем, совсем было не похоже на тон его голоса. «Испытывает!» — пронзило Шельбицкого.

— Я, вот… тоже хочу… — Бухгалтер запнулся и вдруг, к своему ужасу, вопреки всему, о чем думал и что испытывал, выпалил: — Хочу полушубок записать! Пожалуй, даже сначала схожу… принесу и сразу сдам!

— Ну что ж! Идите, идите, Венедикт Петрович, — словно где-то за стенкой услыхал он в ответ голос Ковалева. — Заходите как-нибудь ко мне, побеседуем.

О, как ненавидел сейчас Ковалева Шельбицкий. «Это демон! сатана, а не человек! Что он со мной сделал! Ограбил, просто ограбил!»

Но делать было нечего: Шельбицкий знал, очень хорошо знал, что Ковалев обязательно проверит, принес ли он приемочной комиссии то, что пообещал.

«О проклятье! И дернул же меня чорт! Не мог сказать что-нибудь другое! Но он же, дьявол, испытывает, он же все, все видит!»

Полушубок Шельбицкий сдал и не находил после этого себе места весь день. Не лучше ему было и ночью. В жарко натопленной комнате было душно. Шельбицкому не хватало дыхания. Он сбросил с себя одеяло и, заложив сомкнутые руки под затылок, долго смотрел в темноту, порой бормоча проклятия. Сейчас уже не только злополучный полушубок занимал его. Шельбицкий смотрел дальше. Его пугала та пристальность, с которой к нему приглядывался Ковалев. «Да и один ли только Ковалев? — опрашивал себя бухгалтер. — А что, если они уже наступили на след? О, это ужасно! Как, как мне избавиться от этой страшной тяжести?! Ведь я думал, что только несколько поручений, и тогда все… Как я не мог понять, что меня не оставят в покое, что я попал в трясину, которая может засосать с головой».

Шельбицкий со стоном приподнялся над кроватью, пошарил рукой по столу, схватил кружку с водой. Теплая вода не утолила жажды. В подполье где-то назойливо скреблась мышь.

«Вот так, как эта мышь, теперь страх вгрызается в мою душу…»

Нащупав на столе ложку, Шельбицкий с яростью запустил ее в тот угол, где скреблась мышь, и обессиленный упал на подушку. Мышь на минуту притихла, а затем снова принялась за свое.

— Да она же изведет меня! — вслух воскликнул Шельбицкий и сам испугался собственного голоса.

«Нет, я, кажется, теряю рассудок, я становлюсь больным, совсем больным человеком, — с отчаянием думал он. — И как же это я… Я, который так любил тишину, спокойствие, пошел на такой шаг?! Как они ловко работают! Сначала помог списать, а потом продать эти… меховые вещи. Вот с того и началось!»