Тело каждого: книга о свободе - Оливия Лэнг

описали как «разведенного белого нарушителя шестидесяти лет, не исповедующего никакую религию и не являющегося прихожанином никакой церкви»[210]. Вероятно, из-за его психического состояния или из-за прошлых связей с коммунистами его посадили в одиночную камеру. Последние шесть месяцев жизни он провел один в помещении не намного больше, чем его оргонный аккумулятор.

Он сказал Питеру, который тогда учился в интернате, что часто плачет. Через слезы тело высвобождает чувство. Слезы – великий умягчитель, так он говорил. Он с детства страдал псориазом, и после ареста болезнь разыгралась с новой силой, как бывало в периоды сильного стресса: его обсыпало красными язвами. Для облегчения боли он попросил выдать ему вазелин и разрешение мыться несколько раз в неделю. Он ни с кем не завел знакомства. Другие заключенные наблюдали, как он шаркает по коридорам или стоит отдельно ото всех во дворе, и шептались: этот тот тип с ящиком для секса, он, видать, что-то смыслит, раз у него такая красавица-подруга на много лет младше.

Аврора подала запрос на посещение сразу, как только Райха увезли, но письменного разрешения ей пришлось ждать стандартные тридцать дней. К письму начальника тюрьмы прилагался список правил, которые она отныне обязана соблюдать при общении с Райхом. Пока я читала их в вашингтонской библиотеке, вокруг меня самой как будто сдвигались стены. Длительность визитов не могла превышать три часа в месяц. Между городом и тюрьмой не ходили автобусы. Им нельзя было передавать друг другу посылки, подарки или записки. После окончания визита все посетители были обязаны немедленно покинуть территорию учреждения.

Питеру тоже разрешили посещать его, и в «Книге грез» он рассказывает, каким он запомнил Льюисберг в детстве. Сначала ты преодолевал одни запертые двери, затем вторые, и всюду, куда бы ты ни смотрел, ты видел решетки. Ты оказывался в холле, где стояли витрины с дешевыми гребенками и кошельками, которые делали заключенные и продавали за мелочь на карманные расходы. В комнате для посещений Райх сидел на пластиковом стуле, а Пипс – на красно-зеленом диване напротив. Между ними стоял стол, и вдоль стен дежурили надзиратели. (Малкольм Икс, осужденный на десять лет раньше Райха, вспоминал слова десятков заключенных о том, что на свободе они бы первым делом устроили облаву на этих надзирателей, контролирующих жалкие остатки их вольной жизни.) На Райхе была синяя униформа из хлопковой ткани; он выглядел грустным. Он спросил у Питера, как дела в школе. В конце визита им позволили обняться на черном резиновом коврике – «подиуме для объятий»[211]. Затем Райха отвели обратно в камеру.

Тогда Питер видел отца в последний раз. В октябре из-за вспышки гриппа в школе его отправили к Илзе в Шеффилд, штат Массачусетс. Третьего ноября раздался телефонный звонок. Услышав, как мать рыдает в трубку («О Боже мой, о Боже мой!»), он сразу понял, что случилось. Райха нашли мертвым на его койке; он был полностью одет. «У него остановилось сердце, – пишет Питер. – Я хотел знать, успел он проснуться или нет». На похоронах играла «Аве Мария», а после бедный Пипс лег на пол в кабинете отца и стал шептать в ковер детскую молитву: «Вернись, вернись, вернись»[212].

* * *

Самым печальным моментом в жизни Райха стала, конечно, его одинокая смерть в тюремной камере. Но то, что его многолетняя борьба за свободу закончилась в заточении, – трагедия, постигшая отнюдь не одного Райха. Любой, кто пытается расширить свободы тела, вынужден столкнуться с институтом тюрьмы – одним из самых страшных орудий государства для пресечения освободительных движений самого разного толка и объектом многовекового активизма и реформирования.

Сказать, что Райх оказался в Льюисбергской тюрьме, потому что нарушил судебный запрет, объясняет причину, но не задачу его заточения – куда более сложную и спорную проблему. Должна ли тюрьма стать мучительным наказанием, или местом изоляции опасных личностей от общества, или пространством, где нарушителям дана возможность реабилитироваться? И как она соотносится со свободой, кроме того, что лишает ее? Есть ли хоть какая-то доля правды в общепринятой точке зрения, будто в заключении, как и в парадоксальных аккумуляторах Райха, происходит перерождение, или же институт тюрьмы – это квинтэссенция сил угнетения, которые уже сами по себе превращают наши тела в тюрьмы?

По известным наблюдениям Мишеля Фуко, само тюремное заключение есть результат значительного переосмысления и реформирования государством методов наказания своих граждан. До восемнадцатого века заключение не считалось наказанием как таковым. В грязных, переполненных острогах людей держали только в ожидании настоящей кары, чаще всего физического увечья. (Книга «Надзирать и наказывать» Фуко начинается с двенадцати абзацев детального описания того, какие ужасы следуют за этим ожиданием; еще больше леденящих кровь примеров можно найти в трилогии Хилари Мантел о Томасе Кромвеле.) Лишь когда во времена Просвещения были впервые сформулированы права человека, тюрьму начали воспринимать как собственно наказание. Когда свобода стала правом человека, она превратилась в собственность, которую можно конфисковать или уничтожить. На этой идее построены либертинские романы де Сада, написанные как раз в период тех сейсмических перемен.

В 1770-х годах, когда де Сад сам неоднократно отбывал заключение во французских тюрьмах, британский тюремный реформатор Джон Говард посетил сотни исправительных учреждений, сумасшедших домов, долговых ям и острогов по всей Европе. Он пришел в ужас от состояния британских тюрем в сравнении с зарубежными аналогами. Каждый аспект жизни в них решали деньги, процветали насилие и вымогательство. Мужчин и женщин сажали вперемешку, богатые заключенные могли покупать еду и алкоголь, тогда как нищих пытали и морили голодом, часто до смерти. В 1777 году Говард издал книгу «Состояние тюрем», и этот труд привел к кардинальному пересмотру не только устройства и обслуживания тюрем, но и в целом их задачи.

Говард считал, что смысл тюрьмы – в раскаянии и перевоспитании, а не в наказании, и видел проблему в том, что условия тесноты и распущенности превращают место заключения в рассадник порока. Совместно с двумя другими деятелями: Иеремией Бентамом и Элизабет Фрай – он способствовал трансформации и реорганизации коррумпированной, хаотичной, погрязшей в болезнях системы прошлого в высокоорганизованный, рациональный, контролируемый институт настоящего. За следующие семьдесят лет почти все тюрьмы в Англии снесли и отстроили заново.

Одна из кардинальных идей Говарда состояла в том, что арестантов следует содержать в отдельных камерах, а не толпой. В наше время одиночное заключение кажется суровейшим наказанием, но Говард был квакером и в уединении видел необходимость для прямого, непосредственного общения с Богом. Словно монахи в кельях, думал он, в тишине и изоляции своих камер арестанты будут приходить к нравственному обновлению. Труд он тоже считал путем к свободе: он дает людям будущее, не связанное с преступной деятельностью. Среди прочих трактовок в романах