О мире, которого больше нет - Исроэл-Иешуа Зингер

Я опускал глаза, стыдясь того, что меня поймали за руку.

Гендл заливалась смехом.

— Тебе милее смотреть на красивых женщин, чем в Гемору, Йешеле? — спрашивала она, ущипнув меня за щеку.

Я помню до сих пор прикосновение ее пальцев к моей пылающей щеке.

При всей своей улыбчивости, она, кажется, не была счастлива. Она заботилась о своем Йоселе, подавала ему свежевыглаженные носовые платки, которыми он имел обыкновение протирать стекла очков в золоченой оправе. Она подносила ему вкусности и подкладывала под голову вышитые подушки всякий раз, когда он ложился на диван, гордилась тем, что он был весь из себя такой цирлих-манирлих, и тем, что он постоянно причесывался и прихорашивался. Все у Йоселе сияло: очки, золотая цепочка от часов, ботинки, крахмальный воротничок, шелковая ермолка, альпаговая[310], укороченная капота, подстриженные ногти и белоснежные женственные ручки. Таким же благородным и нежным, как его изнеженное тело, был его голосок, тонкий, вежливый и благородный. Он даже руки мыл душистым мылом, оставлявшим дразнящий аромат. Хасиды в бесмедреше морщили нос от этого гойского запаха. Да, это был не зять, а конфетка, этот Йоселе Ройзкес, но я заметил, что Гендл, сильная, полнокровная, веселая, смотрела на него, скорее, как на ребенка, а не как на мужа. У себя дома она привыкла к другим мужчинам. Ее братья — они учились у моего отца — Хаим и Гершл, оба были очень высокими, стройными, черноволосыми силачами, один в один. Ее отец, человек хоть и среднего роста, но коренастый, начал со сторожа на лесном складе и дорос до крупного лесоторговца.

Но какими бы ни были отношения в молодой семье, в доме у богача, куда я стал ходить учиться, все было тихо и прилично. Йоселе любил читать газету «Гацфира»[311], и пока он читал, я свободно бегал и играл с мальчишками… Со мною вместе у Йоселе учился внук богача, Носн-Довид, мальчик моего возраста, приехавший из фабричного местечка Лешно[312] на свадьбу к своей тете Гендл и оставшийся у деда учить Гемору с ее мужем-литваком.

Носн-Довид был кровь с молоком, с черными блестящими волосами, черными глазами, как все дети и внуки богача реб Иешуа. Его матерью была дочь реб Иешуа, а отцом — лесоторговец из Лешно, где находился сахарный завод миллионера Матиаса Берсона[313]. Местечко Лешно жило современной жизнью, потому что богачи — лесоторговцы и торговые агенты сахарного завода — подражали гойскому образу жизни миллионера Матиаса Берсона и его служащих. Носн-Довид был очень красиво одет, носил начищенные замшевые сапожки и блестящую шелковую шапочку. В карманах его хорошо пошитой суконной капоты лежали дорогие, отделанные перламутром ножички, карандашики и другие красивые вещицы. Он часто рассказывал мне о своей жизни в Лешно, о каретах, в которых ездит еврейский барин Берсон, о богачах-лесоторговцах и о своем собственном отце, богаче и современном человеке. Фантастические вещи рассказывал мне Носн-Довид. Больше всего он говорил о женщинах, в первую очередь о служанках-гойках, прислуживавших в доме его родителей, и о мужиках-лесорубах, работавших на его отца.

Еще на свадьбе у своей тети Гендл он показал мне нечто, сильно меня потрясшее. После того как жениха и невесту отвели «на ложе» и приглашенные стали расходиться, родственники и гости со стороны невесты, приехавшие из отличавшегося вольными нравами Лешно, принялись веселиться. Поначалу они держали себя в рамках, потому что Ленчин был благочестивым местечком, но когда остались одни, задули керосиновые лампы и парни с девушками принялись танцевать польки и вальсы. Мы с Носн-Довидом забились в угол и все видели. Потом гости из Лешно стали обниматься, целоваться, шутить, смеяться над другими гостями и говорить неприличные вещи о женихе с невестой и об их спальне. Один высокий парень с горящими черными глазами, смуглый, как цыган, даже предложил: давайте прокрадемся к спальне и сорвем закрытые ставни. Публика от такого предложения чуть не лопнула со смеху. Под дощатым навесом, сколоченным по случаю торжества, царила веселая распущенность, которая охватывает людей на свадьбах. Гости из Лешно, вольные, энергичные и беззаботные, опрокинули ограду ленчинской набожности и провинциальности. Носн-Довид рассказал мне, кто за кем ухаживает и о других секретах этих людей, большинство из которых были его родственниками со стороны отца или матери. Чем дальше, тем крепче становилась наша дружба с Носн-Довидом. Мы болтали и секретничали не переставая. Йоселе Ройзкес, хоть и был человеком набожным, не обращал внимания на наше поведение. Он учил нас, но никогда, не дай Бог, не бил. Подходил к учению легко, больше отдыхал, чем учил. Мне нравился этот молодой человек. А еще больше — его жена Гендл. Она была моей первой пламенной мальчишеской любовью. Я заливался краской, когда видел ее, особенно в шерстяном платье, еще больше подчеркивавшем ее необыкновенную женственность. Она между тем загибалась от смеха.

— Чего это ты опускаешь глаза, Йошеле? — спрашивала она меня, надо думать, догадываясь о причинах моих мук и мальчишеского стыда и потешаясь над ними.

Я страдал, тяжело и мучительно, стыдился своих переживаний и от этого страдал еще больше. Однажды, когда никого не было дома, я подошел к висевшему на стуле платью Гендл, тому самому, шерстяному, и горячо его поцеловал, вцепившись пальцами в ткань. Вдруг вошла Гендл и застукала меня с платьем в руках.

— Чего это ты тут делаешь? — спросила она.

— Платье упало… я… поднял его… — промямлил я, покраснев.

Она оглядела меня своими жаркими черными глазами, обрамленными густыми бровями и ресницами, и громко расхохоталась, сгибаясь почти до пола от веселья.

— Ты просто прелесть, Йешеле, сын раввина, — сказала она и поправила съехавший на сторону парик.

Потом осмотрела меня с ног до головы и спросила:

— Ты бабник, Йешеле?

Так у нас звали тех, кто увлекался женщинами.

Мои щеки пылали огнем от ее хохота и насмешек.

Если бы взрослые знали, как серьезно, глубоко и мучительно дети могут любить и страдать!

Евреи читают псалмы за здравие «больной» девицы, а она производит на свет байстрюка

Пер. А. Фруман

Байстрюки в наших краях не были редкостью. Многие крестьянские девки, особенно те, которые были в прислугах у помещика, владевшего местечком, рожали байстрюков, и их семьи это не очень-то волновало, особенно если рождался мальчик. Если же девка рожала байстрючку, тут хвалиться было нечем. Но все равно большого значения этому не придавали. А вот чтоб еврейская девица родила вне брака — о таком в нашем местечке не слыхивали.