Голубой океан - Галина Таланова

Его жена была очень непохожая на толпу. Поэтому она, вероятно, и задержала на себе его взгляд, взгляд умного юноши, работающего в женском коллективе, где одна лучше и краше другой. Но из толпы всегда трудно выделить одно, да ещё так, чтобы толпа этого не заметила. Его будущая жена была экстравагантна, но обладала какой-то настолько чудовищной безвкусицей, что магнитом притягивала к себе глаза всех прохожих. Притянула и его взгляд. Но как она смогла вызвать к себе долгий интерес интеллигентного мальчика, подающего надежды, – интерес такой, что тот бросил кафедру и полетел за ней в провинциальный город работать рядовым школьным учителем? Ему сейчас смешно, что такое могло произойти. Но произошло же… Людям свойственно совершать иногда непредсказуемые поступки.

Не раз ему хотелось потом всё повернуть назад, но он уже по уши завяз в колее, и двигаться можно было только изо всех сил давя на газ и сжимая сцепление, в одном направлении… Но в жизни всё кончается. И половодье чувств, и затянувшиеся, похожие на мелкую рыбацкую сетку дожди, – и тогда наступает сушь. Колея высыхает, покрывается страшными, будто глубокие морщины, трещинами, и только мутная вода на дне пересохшей дороги напоминает о былом увязании. Всё – путь свободен. Теперь можно ехать и вправо, и влево… Налево пойдёшь – коня потеряешь, направо – головы не сносить, а прямо – ноги больше не идут, подгибаются…

И вот снова колея… И все дороги развезло и его постоянно заносит в сторону, ту, где начинается крутой глинистый склон к полноводной реке, медленно и равнодушно текущей мимо…

Мобильник заиграл «Полёт Валькирий»… Звонила Даша.

– Ты только не волнуйся,– сказала дочь.– Я взяла документы и ушла из института. Главное, вовремя уйти из искусства. У меня всё хорошо, у меня каждый день замечательный, каждый день как подарок. Я буду перепоступать на бюджетное отделение.

54

Даша была его иконой, его любовью, которую никакие другие женщины заслонить не могли. Это благодаря ей они прожили с женой целых двенадцать лет, разговаривая на совершенно разных языках. Он никак не мог собраться с духом всё оборвать, понимая, что видеть Дашу придётся чрезвычайно редко, урывками, комкая встречи и расставания.

Пять решительных лет взросления пролетели без него. Они почти не виделись. Лишь два раза приезжал он в город, в который сорвался почти четверть века назад, следуя неизвестно откуда взявшейся страсти.

Почему мы выбираем из массы возможного именно этого человека? Откуда берётся любовь, налетающая неотвратимо, как грозовая туча? Смотришь на горизонт: она далеко совсем. Думаешь: пронесёт стороной, не заденет и краем, ан нет, её вдруг гонит каким-то неуправляемым и невидимым потоком прямо на тебя. И глядишь: ты уже мокр до нитки, ничего не видишь, кроме этих тугих струй, сбегающих с небес и стоящих стеной водопада, заслоняющего от тебя всю другую жизнь. И слышишь оглушающий рёв низвергающейся воды, которая не успевает уходить в песок, а устремляется по склону, чтобы слиться с полноводной рекой и утратить своё кипение…

Но гроза скоро кончается. И вот ты уже зябко ёжишься, хотя ещё так недавно задыхался от жары. А теперь дышится легко и свободно. Только почему-то в охрипшем горле встаёт непонятный ком, который силишься протолкнуть – и не можешь.

И ты снова куда-то бежишь, стараясь разогреть себя движением… Снова бежишь на поиски вечного и недостижимого состояния счастья, которое так быстро исчезает, словно след самолёта в синеве…

Они гуляли с Дашей в тот его приезд по её маленькому и плоскому, как ладонь, городку, где все говорят громко и никто никого не слышит, и ели мороженое. Она, захлёбываясь заливистым смехом человека, у которого всё-всё впереди, рассказывала о своей замечательной жизни.

Его задело тогда, что она счастлива и без него. Нет, она его не вычеркнула из своего мира, искрящегося огнями ежедневного фейерверка, фейерверк был лишь прыгающим отражением фар проезжающих автомобилей и неоново-аргоновых реклам в искривлённом зеркале. Просто её мир был так густо населён, что для Одиссея не было там ежедневного места. Он мог приходить туда в гости – и тогда его радушно встречали, выставляли лучшие угощения и старательно развлекали.

Его поразила тогда её уверенность в своём «прекрасном далёко». «Мы молоды и талантливы…» – написала она под одной из своих фотографий, на которой была со своим молодым и лёгким другом, вскоре канувшим в забвение. Их глаза были широко распахнуты, волосы трепал шальной ветер недюжинной силы, а по лицу бегали солнечные зайчики.

Он позавидовал ей тогда, вот этой её уверенности в том, что она будет танцевать по жизни счастливой, любимой, известной, перелетающей, как перламутровая бабочка с цветка на цветок в саду реализующихся возможностей.

Сам он тогда, хотя и наслаждался свободой и независимостью, всё чаще начинал ощущать груз возраста и одиночества. Даже за далёким океаном страны, увидеть которую он мечтал всю свою жизнь, стал чувствовать он этот холод осенней дачи, когда и словом перемолвиться не с кем…

Анализируя холодным рассудком это своё тогдашнее состояние, он спрашивал себя уже не раз: «Только ли физическая страсть и головокружение от молодого тела толкнули его к Доре? Не было ли это новой неуклюжей попыткой побега из будущего, где пустынно и безрадостно, а шорох опавших листьев под кошачьими лапами принимается за человечьи шаги, пугающие своей неожиданностью?»

Теперь они стали видеться с дочерью не так уж редко. До Москвы было по нынешним меркам рукой подать.

И снова, как в Дашином детстве, когда он был ещё счастлив с её матерью, они бродили по городу, где все говорят громко и никто никого не слышит, вдыхая слипшимися лёгкими расплавленный июльский воздух и разговаривая обо всём и ни о чём…

Мог ли он рассказать дочери, что у него на душе такой же разор и бедлам, какой поселился в их доме? Впрочем, в доме всегда был бардак, но этот бардак ему как-то не мешал: он был неотъемлемой частью его бытия, над которым он легко мог подниматься, точно в подвесной кабинке канатной дороги. Он плыл далеко над землёй, теряя за низкими облаками её очертания… И рядом был совсем другой пейзаж, полный гармонии и законченности.

У дочери тоже был кавардак, но она была счастлива. В её маленькой общежитской комнатушке, где она обитала вместе со своим молодым супругом, Одиссею приходилось переступать через стопки книг и журналов, лежащих на полу. Все свободные поверхности были завалены разлохматившимися тетрадками; сложенными в стопки книгами; листками исписанной бумаги, лежащими раскрытым веером; глянцевыми фотографиями и журналами; дисками; предметами женского туалета и слесарными инструментами. Но эти двое жили в своём крутящемся, как скоростная карусель, мире; в нём царила такая гармония, что не почувствовать лёгкую печаль от невозможности вернуться в своё утраченное «далёко», где сердце билось в один такт с чужим, было невозможно…

Он подивился тому, что его дочь готова была пожертвовать годом учёбы, лишь бы стать студентом-бюджетником, не нуждающимся в родительской субсидии. Вспоминая себя в её возрасте, он подумал о том, что, хотя в годы его юности образование было бесплатным и котировались лишь знания, ему и в голову не могло прийти, чтобы перейти, скажем, на вечернее или заочное отделение. А его девочка думала о том, как облегчить ему тяжесть вливаний в карман институтской новой профессуры. Другое поколение! И профессура другая, совсем не как во времена его молодости!.. А он, хоть и бороздит ежедневно часами океан Интернета, существо вымирающее, и все его философские, нравственные конструкции покосились и, того гляди, рухнут от постоянно налетающего ветра…

55

Человек удивительное существо. Он привыкает ко всему. Дора будто перестала жить своими несчастьями. Она загрузила на все свои сайты фотографию младшей сестрицы вместо своей и взахлёб общалась с её ровесниками. «Что она хочет этим доказать?» – думал Одиссей. Даже на Дашиных страницах он нигде не встречал такого трёпа, какой он находил у Доры. У Даши в её журнале были фотографии – очень художественные, профессиональные – смотришь на них и удивляешься, что их делала совсем юная женщина, такая в них непроглядная глубина, за которой можно угадать не одно подводное течение… У Доры был глупейший трёп про пиво, хомячков, мужиков и балдёж. Было странно, что его подруга, которая силою обстоятельств, казалось бы, должна была шагнуть далёко за свой уже не очень-то юный возраст, словно утопающий за соломинку, хваталась за все эти мыльные пузыри внешней яркой жизни, полной новых иномарок; вырастающих, как грибы, кафешек и ресторанчиков; лоснившихся молодых людей, неизменным атрибутом которых была банка иностранного пива, к ней те поминутно прикладывались – и идя по городу, и разъезжая в своих подержанных иномарках… О чём она разговаривала со своими друзьями? Да ни о чём… О каких-то новых музыкальных ансамблях, названий которых он не знал; о «чуваках» и «крутых»; о прикидах, разговоры о них казались ему очень странными, так как Дора одеваться не умела (полинялые еле натягиваемые и застёгиваемые джинсы, из-под которых выползал голый живот, и какой-нибудь безвкусный свитерок, расшитый иностранными буквами китайским люрексом, фосфоресцирующим в ночи, словно морда собаки Баскервилей). Одиссея так раздражали эти её разговоры, полные счастливого щебетания и конского ржания.