Две линии судьбы - Анна Васильевна Дубчак

другой записке, которую Вера сама написала Соне и бросила в ее почтовый ящик. Конечно, она могла бы Соне просто позвонить, и она звонила, да только телефон у Сони был отключен, а встретиться с ней Вере ох как хотелось! Вот Вера и написала Соне записку и бросила в ее почтовый ящик. Попросила Соню о встрече. Сказала, что им надо поговорить. Словом, зацепила ее. Вера была уверена, что Соня клюнет на записку, она клюнет на все, что как-то касается Андрея. Так все и получилось.

Вера, скрыв свой визит от Андрея, пришла к Соне в назначенный час и с порога начала говорить. Она все говорила, говорила… Но ей казалось, что она не слышит собственного голоса, что она вообще как будто оглохла. «Я была не в себе», — призналась она потом Андрею.

— Соня, так не может дальше продолжаться! Я хорошо понимаю твои чувства к Андрею, но они все — в прошлом. Ты — взрослый человек, ты вполне адекватна, а потому не можешь не понимать, что твое поведение лишь усиливает неприязненное отношение к тебе со стороны Андрея. Это я считаю тебя адекватной, потому что сама — женщина и понимаю, как тебе тяжело. У меня в жизни была схожая ситуация. А вот Андрей твое преследование воспринимает по-другому, он считает, что у тебя поехала крыша. Ну, ответь мне: зачем тебе это унижение? Чего ты добиваешься, ходя за нами по пятам?

Она стояла в прихожей той самой квартиры, о которой так много рассказывал ей Андрей (вероятно, подсознательно преследуя одну-единственную цель — убедить Веру в искренности своей любви, а не в корыстных замыслах), и говорила, говорила, вкладывая в свои слова отчаяние, боль и желание покончить с этой несчастной Соней раз и навсегда! Хотя иногда она ловила себя на том, что это — не она, что она — реальная, настоящая — находится у себя дома, а то, что происходит здесь, в передней Сониной квартиры, — лишь плод ее воображения или просто сон. В сумочке у Веры лежал подаренный отцом на ее совершеннолетие пневматический пистолет.

Соня стояла перед ней, такая тихая, спокойная, домашняя, в мягких выцветших джинсах и мужской рубашке (может, это трофей — зацелованная ею рубашка Андрея?), и казалось, что лицо ее выражает ту степень терпения и приветливости, какую можно наблюдать на лицах врачей, уставших от своих недоумков-пациентов.

— Ты слышишь меня? Оставь нас в покое, прошу тебя! Мы счастливы, у нас все хорошо, понимаешь? Ты почему молчишь? Скажи что-нибудь! Ведь ты должна была подготовиться к моему визиту. Ты знала, знала, что я приду?

— Нет, — неожиданно ответила Соня. — А почему я должна была об этом знать?

— Я же написала тебе письмо, бросила его в твой почтовый ящик. И сама ты мне писала… Я очень хотела с тобой поговорить… Постой, да ты же мне ответила!

— Я? Интересно, каким образом?

— Ты же отправила мне эсэмэску, написала, что ждешь меня сегодня…

— Нет, я тебе ничего не посылала. Но разве в этом дело? Ты пришла, и это хорошо. Проходи. Не стой на пороге. Я понимаю, как тебе тяжело, ты хочешь выговориться… Но мне-то еще тяжелее!

Ох, как приторно-приветлива она была, как мягко стелила! И больше расположена была сама поплакаться в жилетку, нежели выслушивать Веру, свою соперницу.

Вере казалось, что она целую вечность шла по длинному широкому коридору со сверкающим желтым паркетом, отмечая про себя признаки окружавшего ее богатства. Старинные тяжелые рамы картин, напольные расписные вазы, открывшаяся взору огромная гостиная с розово-белым персидским ковром и белыми мягкими диванами, множество позолоченных светильников, старинный буфет, набитый дорогим фарфором, люстра, переливающаяся всеми цветами радуги, как гигантская опрокинутая царская корона… И отсутствие ожидаемого тяжелого музейного запаха, напротив — повсюду гулял свежий ветерок, раздувая легкие прозрачные занавески.

Да, квартира была и впрямь большая и никак не вписывалась, по представлению Веры (отец которой хоть и был человеком богатым, но во всем предпочитал современный холодный дизайн и геометрию), в образ бывшей любовницы своего жениха — Сони.

Соня почему-то напоминала Вере бедную родственницу, приехавшую из села в большой город, остановившуюся на несколько дней у богатых родственников, да так и оставшуюся здесь навсегда. Возможно, виной всему была простоватая внешность самой Сони. Ее аппетитные формы, большая, как вымя, грудь, розовые щеки, густые волосы… Ей недоставало утонченности и благородства, которые должны отличать хозяйку всей этой вызывающей роскоши, исполненной стиля и вкуса.

— Располагайся… Кофе будешь?

— Нет, — Вера опустилась в глубокое мягкое кресло и словно сама стала его частью. — Я ничего не хочу. Я пришла поговорить с тобой, понимаешь? Ответь, что тебе от нас надо?

— Мне? Ровно ничего. Как видишь, — и Соня обвела взглядом пространство вокруг себя, — у меня все есть.

— Согласись, что мне это не показалось. Что ты преследуешь меня! Нас!

— Да бог с тобой, Вера! С чего бы это мне тебя — или вас — преследовать? Ну, бросил меня Андрей. С кем не бывает? Да, мне было больно, но время-то идет, рана зарастает…

— Да ничего у тебя не зарастает! Ты повсюду шляешься за нами, как хвост. Куда мы ни придем — повсюду ты!

Вера так громко крикнула, что из ее рта брызнула слюна, и ей стало ужасно стыдно, она даже прикрыла губы ладонью, словно это могло что-то изменить.

— Говорю же, у тебя мания преследования. Просто у нас не такой уж и большой город, вот и все объяснение. Ты же не можешь заставить меня сидеть вечерами после работы дома? Хожу, куда мне вздумается. Поскольку женщина я небедная, хожу в рестораны и в другие заведения определенного уровня, так же, как и вы с Андреем. Не сосиски же мне есть в забегаловках на вокзале! Иду в хороший ресторан, гляжу — а вы уже там… На следующий день заказываю столик для себя и своей тетушки в «Берлоге», мы приходим — и снова натыкаемся на вас! Моя тетушка даже как-то спросила меня — они что, говорит, за тобой следят? Или вы заранее договариваетесь, куда пойдете, чтобы наверняка встретиться? А… — Соня вдруг улыбнулась и подняла указательный палец. — Еще Валентина предположила, что это Андрей звонит мне предварительно, чтобы сообщить, где именно вы будете в тот или другой день…

Какой же противный и нарочито-спокойный был у нее голос! Да и смотрела она на Веру снисходительно, свысока, как на помутившуюся рассудком истеричку. Лицо ее показалось Вере тогда неестественно гладким, розовым, как у женщины, которая только и знает, что