Чужая шкура - Дидье Ковеларт

Карин… Мне так приятно верить в то, что ради меня вы притворились другой, но вы скрыли от меня только то, что бросалось в глаза. И этот упрек звучит как эпитафия нашему роману. Вас потянуло к несуществующему писателю, а я в магазине шоколадного скульптора влюбился в Карин-привидение, которое, увы, теперь оделось в плоть и кровь. И речи быть не может о том, чтобы я предстал перед вами в Брюгге. Хуже того, рано или поздно в Париже и вы откроете такую же правду обо мне. Я слишком дорожу нашей встречей, чтобы опошлять ее выяснениями отношений, оправданиями, извинениями в духе «да, я понимаю», «ничего страшного» и «что это меняет?» Это все меняет, Карин. Единственное, что я хотел бы уберечь, самое ценное для меня — то чувство, что влечет вас по вечерам, после работы, к перу, к письмам, когда вы снова становитесь для меня той, какой, наверное, хотели бы быть.

Я вернусь домой. Буду ждать у себя в студии вашего ответа, который, возможно, так и не получу. Я постараюсь забыть перевалочный пункт для моряков, постоялый двор среди польдеров, пейзаж с коровами и автокранами, утлые суденышки, скованные льдом, тогда отель «Эт Схилд» вновь обернется чудесным готическим замком на Хрунерей, прибежищем молодоженов и тайных любовников. И если до конца недели не получу вестей, я снова возьмусь за перо и дополню то краткое послание, которое вы только что бросили на землю.

Позади меня, на бечевой раздался глухой удар — и я поворачиваю голову. Мешок цемента сорвался с подъемного крана, подняв тучу серой пыли и волну шумной брани. Мужчина в плаще, который ходит взад-вперед по берегу реки, толкая детскую коляску на вытянутых руках, словно газонокосилку, накрывает своей шляпой лицо младенца, чтобы тот не надышался пылью.

На стоянку отеля влетел родстер «мазда», окатив мои ноги водопадом грязи со льдом. На дворе мороз, градуса два-три, а машина открытая, потому водитель надел шапку и тесемки завязал. Росту он прямо баскетбольного, голова торчит над ветровым стеклом оранжевого автомобильчика. Он гудит два раза — подает кому-то сигнал. Я отъезжаю на велосипеде в тень цистерны с мазутом. Через какое-то время выбегает Карин, уже совсем другая, в мини-юбке и черных колготках, модная куртка стянута над пупком, плетеная ивовая корзинка за спиной, берет а-ля Че Гевара из искусственного меха. Парень в ушанке открывает ей дверь, не выходя из машины. Она садится, обвивает его шею руками и целует в уголок рта.

На крыльце отеля появляется массивная женщина с высокой прической, в халате, и выкрикивает пять слогов гортанным голосом, потрясая мобильником. Карин выбирается из машины и бежит взять телефон. Парень приподнимается за рулем, чтобы поприветствовать фламандку робким кивком, но та уже скрылась, не удостоив его даже взглядом. Карин семенит обратно, но в машину не садится. Махнула в сторону канала, где видится цементный завод, и скрылась в тополиной аллее. «Мазда» отъезжает, буксуя в проложенной грузовиками колее. Я тоже сдаю в сторону и снова вижу Карин, которая подходит к мужчине в плаще. Склоняется над коляской, берет на руки орущего младенца, который чуть не задохнулся под шляпой, прислоняет к своему плечу и, похлопывая по спинке, баюкает. В тишине — автокран вдруг заглох — до меня долетело эхо песни Бреля, той самой, что утихомирила питбуля в Курбевуа.

— Weent de zee, de grijze zee… Ай, Марике, Марике… Свищет ветер, глупый ветер, дует в Брюгге, дует в Генте… Zonder liefde, warme liefde…

Ребенок умолк. Карин целует его в губы, поправляет чепчик, кладет в коляску, и тихим голосом отчитывает престарелого бэбиситтера, пока тот натягивает шляпу и смотрит на автокран. Она проверяет время на его часах и снова подходит к «мазде», которую двое красномордых морячков уже вытянули из вязкой колеи, приподняв за багажник.

Оранжевая «мазда» уехала в противоположную сторону от Брюгге. Я отъезжаю, пропуская цистерну, скрывавшую меня в своей тени. Человек в шляпе медленно возвращается в гостиницу. Вблизи он выглядит не таким уж старым. Должно быть, мой ровесник. У него глаза Карин. И у младенца, судя по всему, тоже.

По правде сказать, этот удар не сразил меня наповал. Раз уж я все равно решил возродить прежнюю Карин и стереть из памяти реальную, то детали не имеют никакого значения. Конечно, младенец — неприятная неожиданность, но теперь, по крайней мере, ясно, кто держит ее заложницей в этом вертепе, и меня он беспокоит куда меньше, чем оранжевая колымага. Ребенок, конечно, от какого-нибудь случайного постояльца, который и знать о нем не знает, и родила она, потому что католикам запрещены аборты, а может, потому, что надеялась поскорей уехать от родителей, подарив им внука, и зажить той жизнью, что рисовалась ей в мечтах. В мечтах… С баскетболистом на «мазде» она связалась за неимением лучшего, вряд ли она сделала на него ставку: жених невидный, «неперспективный»: наверно, художник-недоучка, ди-джей или наследник разоренного семейства пивоваров. Тут любой урод сгодится, если она решила жить, как все, и найти своему ребенку отца. Вот только какова моя роль во всем этом деле? Впрочем, увы, догадаться нетрудно. Отчаянный бунт юной души, пойманной в ловушку общепринятых норм, уступок и запретных желаний. «Может, хоть ребенок заставит тебя призадуматься», — твердят ей родители. Я последняя причуда Карин.

Сам не знаю, с какой целью толкаю дверь гостиницы. Но точно не ради мести, не от досады и не в надежде изменить ее представление обо мне. Даже если мною движет некий разрушительный импульс, то его цель — встряхнуть мир Карин, дать ей последний шанс взбунтоваться и разорвать путы, которые ее душат. Ведь она-то помешала мне сжечь себя на медленном огне, в результате чего я бы в конце концов присоединился к Доминик. Я бы тоже хотел подоспеть в нужную минуту, чтобы не дать ей утонуть или выбрать не тот спасательный круг. Словом, поверив в эти благие намерения, я совершил самую невероятную глупость. Твердым шагом пересек холл. Заметил справа прокуренный бар, а слева — маленькую гостиную для постояльцев, где две старушки грелись у камина; дрова в нем фальшивые, для красоты, камин-то газовый. Подойдя к стойке администратора, я попросил мощную фламандку в халате, столь мало похожую на Карин, предоставить мне номер.

Прямоугольная комната обклеена обоями с летящими чайками — я будто попал в кадр хичкоковских «Птиц»… Окно выходит прямо на отдушину кухонной вентиляции. Я сижу здесь, слушаю отзвуки футбольного матча и прочие шумы, гоняю мысли по кругу и с каждым часом все сильнее ненавижу себя. Расквасить бы ему об стену лоб, или ножом изрезать, или просто надавать по морде упрямому лузеру, что смотрит на меня из большого зеркала на дверце шкафа. Эти пятнадцать квадратных метров уже сводят меня с ума, а выйти нельзя, ведь из окна как раз видна стоянка, куда должна вернуться «мазда». Я даже ванну налил, но не стал мыться, боясь прозевать Карин. Главное — она может вернуться только вечером, а то и завтра. Сам себя поставил в идиотское положение. Даже если сейчас прервать эту русскую рулетку и уехать, мое имя все равно останется в регистрационном журнале. И мать меня запомнила. Трудно не запомнить балбеса, у которого украли все документы, кроме счетов на оплату электроэнергии.

Открываю окно, закрываю окно. Слишком больно сознавать, почему я здесь оказался. Высокие благородные чувства, вдохновлявшие меня на пути к стойке администратора, лишь на миг скрыли жалкую истину: я здесь, потому что люблю ее, потому что она ранила мне сердце, отшвырнув мое письмо, а потом укатив с другим мужчиной. И теперь я жажду причинить ответную боль, унизить ее, трахнуть, как гостиничную шлюху — ведь она такая и есть для всех, кроме меня. Хочу видеть в ней лишь тело, без трусов и лифчика, хочу впиться в ее грудь, пронзить ее лоно, услышать крик оргазма, который заглушит бельгийско-немецкое радио и попсовые песни.

Я попытался остудить пламя желания, от которого у меня скрутило живот, облив голову ледяной водой. Поднимая голову от раковины, стукнулся головой об угол аптечки и осел, контуженный, на кафельный пол. Откинулся назад и свернулся калачиком. Прикосновение холодной плитки к щеке успокоило меня. Закрыл глаза. Я просто себя не узнаю. Никогда еще ни любовь, ни разрыв не превращали меня в зверя — наоборот. Я и не думал, что моя любовь к Карин будет какой-то другой. И вот, секунду назад был готов насиловать ее; уверен, войди она в ту минуту, я бы набросился на нее, и чем бы это кончилось, неизвестно. Какие же силы я разбудил в своем подсознании, оживив Ришара Глена? Это же его желание овладело мной, его мстительная любовь, ведь он считает себя обделенным, обиженным, неудачником — так я вел себя с ним, дав ему жизнь и бросив на целых двадцать лет. Никто не протянул ему руки, никто до появления Карин не заговорил с ним. А что, если он решил поквитаться за годы небытия и полностью овладеть моим духом и разумом, прогнать прочь полуживого цензора, который все еще намеревается диктовать ему нормы поведения и морали? Но шаг за шагом Фредерик Ланберг, меняя квартиры и сбривая усы, уходит все дальше от прежней жизни, от старых связей, от профессии и образа мыслей. Он стал фальшивым, как накладка на его лице. Метод отдаления от общества и самоизоляции оправдал себя: скоро паразит сотрет последние следы хозяина, развеет его воспоминания, снесет его бастионы и навсегда займет его место.