Полное и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе - Алексей Глебович Смирнов (фон Раух)

но выставка провалилась (судя по всему, это была первая такая выставка за океаном). Перед отъездом из СССР Вася жил в однокомнатной квартире на Семеновской площади, и я разочек у него побывал. Он рисовал голых баб, а его полуголая жена в прозрачном газовом белье сидела рядом. Все стены, как чешуей, были увешаны иконами. Когда Васю КГБ выжило из Советского Союза, он был вынужден все свои иконы пожертвовать в музей Рублева. Среди этих икон оказался Спас двенадцатого века, записанный в шестнадцатом, предположительно выкраденный из Кремля старообрядцами при нашествии Наполеона. Вася и не знал, что за доска была у него.

Выехав в Америку, он опять окружил себя сексуально помешанными ученицами и вскоре умер, перепив в окружении их обнаженных тел. К концу жизни Вася рисовал соборы, московскую толпу и снежинки, как на старых поздравительных открытках. Снежинки эти очень аккуратно выписывали Васины ученицы.

И вот однажды Нина предложила мне отправиться в мастерскую Фалька (он к тому времени уже умер) и попытаться купить у вдовы художника «Обнаженную» — ту, что была на юбилейной выставке МОСХа и к которой почему-то привязался Хрущев. Посиневшая от холода натурщица Осипович была в жизни еще страшней, чем ее изобразил Фальк, но она гордо заявляла: «Мое тело стоит в Лувре», намекая на то, что с нее резал из дерева Коненков и статуя попала во французские музеи.

Мадам Стивенс поручила мне торговаться от десяти до тридцати тысяч долларов. Тогда, в той Москве, это были огромные деньги. Она дала мне телефон вдовы художника, я позвонил, сказал, что мой отец — коллекционер из Тбилиси и хочет приобрести картину Фалька с подписью. Вдова согласилась принять меня, и я оказался на памятной мне лестнице в уже знакомой мансарде. Вдова, заметно постаревшая от перенесенного горя, показала мне несколько портретов — я их горячий поклонник, в них есть большая психологическая нагрузка сталинского периода, они мне ближе, чем «свободные» полотна парижского периода Роберта Рафаиловича, в которых есть молодая беззаботность. Вскоре население Земли составит девять миллиардов человек, в основном азиатов, мусульман и негров, которым станет нечего есть, пить и нечем дышать, и вот-вот начнутся расовые беспорядки по сокращению населения хотя бы до двух миллиардов начала 20 века. Век 21 станет, по-видимому, последним веком существования европейского искусства, и в глазах фальковских сумрачных портретов читается огромная трагедия — и его времени, и будущих эпох.

Я взял с собой блокнотик и набросал в нем несколько композиций, главным образом парижских пейзажей. Попросил показать мне и ставшую знаменитой «Обнаженную» и спросил, не продаст ли она это полотно. «Нет, оно должно висеть в Третьяковке», — ответила вдова. Другого ответа я и не ждал. Тогда я спросил, не продаст ли она что-нибудь еще. Вдова сказала, что она надеется открыть музей Фалька.

Я, конечно, знал, что «Обнаженную» мне не продадут, а другой Фальк мадам Стивенс не интересовал. Но я ей сказал, что мне, вероятно, удастся уговорить вдову. Я твердо решил перестать бывать у Стивенсов, роль чичисбея (так в Венеции называли второго мужчину в семье при пожилой даме) была не для меня. Чтобы закончить с ними дело с Фальком, я отыскал на чердаке нашей дачи старое неоконченное большое полотно моего папаши времен ВХУТЕМАСа, где была только намечена фигура обнаженной натурщицы, и написал на ней по сделанным во время визита наброскам три работы — два парижских пейзажа Фалька и небольшую уродливую обнаженную. На том же холсте я тогда подделал два небольших портрета Петрова-Водкина. Все это мой приятель-аферист продал каким-то иностранцам, и эти мои подделки потом даже выставлялись в Европе и попали в каталоги. Пытался я однажды по чьей-то просьбе подделать и Шагала, но ничего не получилось: присущий ему еврейский дух мне, еврославянину, не давался.

Порвать с Ниной мне удалось так: я пришел к ней в гости с женщиной по имени Кира, с которой познакомился незадолго до этого. Нина сразу все поняла, и когда я в следующий раз позвонил Стивенсам, Нина сухо ответила мне, что в посольстве прием и меня она принять не может. Потом я слышал, что чете Стивенсов правительство выделило отдельный особняк где-то около Остоженки, и они продолжали свою деятельность. Недавно по телевизору я видел их дочку Аську Стивенс: обглоданное страстями и виски подержанное лицо. Она рассказывала о том, что ее родители были меценатами поэтов и художников шестидесятых годов. Они действительно всячески заманивали и угощали поэтов, когда-то читавших в Политехническом. И наверное, небезуспешно — вот, например, главный комсомольский глашатай тех лет Евтушенко — сегодня профессор какого-то американского университета, живет на тамошнюю зарплату…

Старик Харон переправил через воды Стикса большинство персонажей, описанных в этих лоскутных, как деревенское одеяло, записках. Но в моем ядовитом от подагры и желчи мозгу стареющего маразматика-шестидесятника они, как в цветном калейдоскопе, по-прежнему ярки и подвижны, как прыгающие цветные стеклышки…

2007 г.

Угасшие непоминающие в беге времени. Опыт непоминающих и современность

Эти, первоначально небольшие, записки несколько разрослись, неожиданно для меня. Оказалось, что я помню кое-что, что все остальные постарались основательно подзабыть. Сейчас вспоминать о старой России и о ее людях невыгодно. Сейчас придуман очередной профанированный лубок, под который все подгоняется. Мы, шестидесятники, родившиеся до войны, помним от отцов и дедов, чем была старая Россия, как они все жили в двадцатые и тридцатые, самые глухие советские годы, ну, а что произошло позже — это мы сами знаем и помним. В нашей памяти запечатлен психологический опыт трех поколений — в этом особенность шестидесятников.

Старая Россия была очень своеобразной и разнообразной страной, и очень разнообразны и оригинальны были люди, ее населявшие. Сейчас большевизм подстриг под гребенку своих подданных, и оригинальных, штучных людей осталось не так уж много. А когда-то в России было весьма довольно ярких индивидуальностей, искавших свое место в мире. Одно дело — войти в толпу, где все одного роста и одного возраста, а другое дело — войти в гущу людей, где все разного возраста и роста. Наша семья принадлежала к среде московской внутренней эмиграции.

В Петербурге были свои внутренние эмигранты, пока город не уморили голодом, а в Москве — свои. До войны все надеялись на Антанту, на Францию, на Митрополита Евлогия, на остатки белых войск — придут, нас освободят. Но дождались только Гитлера, и в нем быстро разочаровались. Тибетский эзотерик не понял православной России и не поддержал ее в должном объеме и форме.