Николай Гоголь - Труайя Анри

«Убит, убит, совсем убит! Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего…» И словно глядя в зеркало, начал причитать: «Как я – нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Вот смотрите, смотрите, весь мир, все христианство, все смотрите, как одурачен городничий!.. Сосульку, тряпку, принял за важного человека! Вон он теперь по всей дороге заливает колокольчиком! Разнесет по всему свету историю. Мало того что пойдешь в посмешище – найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши. Чему смеетесь? – Над собою смеетесь!..» Земляника заметил: «Уж как это случилось, хоть убей, не могу объяснить. Точно туман какой-то ошеломил, черт попутал». Слова эти произнесены совсем простодушно. «Туман» пришел с Севера, дьявол в сюртуке, который «околдовал» сознание, да так, что стер различие между осязаемым и не осязаемым, поскольку все персонажи Гоголя получились весьма эффектными в своих ролях. Здесь и городничий, ощутивший себя на дне пропасти, и дюжина «свиных рыл», которые его окружают. И в этот момент инструментом судьбы появляется новое «рыло» – жандарм, который говорит: «Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице». Все персонажи, пораженные этим сообщением, прозвучавшим как окончательный приговор, застыли вокруг городничего. И нет больше никого, кроме обвиняемых. Занавес опустился на немую сцену. Продолжение уже будет таковым, как домыслит его себе зритель. Все, увиденное им, пролетело с быстротой отзвучавшей песни. От первой до последней сцены ритм действия не ослабевал ни на секунду. Неотразимая логика соединила цепочкой все события. И вышло все так естественно, что для публики один сюрприз оборачивался другим. И в то же время она пребывает в полной уверенности, что по-другому не может и быть. Это-то и есть альянс гротескной фантасмагории и реализма, который и придал тексту свою особую оригинальность. Неумолимым движением часового механизма прошли перед глазами кошмарные маски. Ни одного лишнего слова. Ни одной мертвой минуты. Ни одного лишнего персонажа. Даже второстепенные участники имеют неподражаемую комическую рельефность. Идет ли речь о Землянике, о Ляпкине-Тяпкине, о почтмейстере, о Бобчинском и о Добчинском – каждый из них своим присутствием оставляет в памяти частичку своего личного мира. Семья городничего отражает нравы других подобных семей. На заднем плане со всех сторон открываются дороги, вырисовываются интерьеры, появляются матери, мужья, дети, школьные учителя, сварливые землевладельцы, маниакальные писари. Сопоставляя их одного с другим, мы возводим из сборных деталей картину целого города. Маленький законченный ад, нечто посредственное, стагнирующее, затхлое.

«В „Ревизоре“ я решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем».[137]

Несомненно он и сам посмеялся при написании своей пьесы. Каждый его персонаж имел свой индивидуальный язык. Некоторые реплики разоблачают душевные пороки, пуританство нравов больше, чем обвинение, написанное на ста страницах. Это, между прочим, переписанная реплика городничего в эпизоде с унтер-офицершей, которую он приказал выпороть по ошибке. «Унтер-офицерша налгала вам, будто бы я ее высек; она врет, ей-богу врет. Она сама себя высекла».[138] Это и реплика попечителя богоугодных заведений Земляники, в которой он говорит о своих больных: «С тех пор как я принял начальство, – может быть, вам покажется даже невероятным, – все как мухи выздоравливают». Это и реплика судьи, выгораживающего своего заседателя, от которого идет запах как будто от винокуренного завода: «Этого уже невозможно выгнать: он говорит, что в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою». Это и реплика Бобчинского, просящего у Хлестакова, когда тот увидит императора, шепнуть ему на ушко: «…если…придется, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский». Это еще и реплика городничего, представляющего, каким образом ревизор будет вызывать чиновников: «Это бы еще ничего, – инкогнито проклятое! Вдруг заглянет: „А, вы здесь, голубчики! А кто скажет, здесь судья?“ – „Ляпкин-Тяпкин“. – „А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! А кто попечитель богоугодных заведений?“ – „Земляника“. – „А подать сюда Землянику!“ – „Вот что худо!“» Все это значительно, крепко, жестко, сочно. Но смех проходит, оставляя грустный настрой, тяжесть на душе и осадок печали. Хлестаков улетел прочь на тройке, посмеявшись над нами так же, как и над городничим.

Глава X

Представление

День первого представления приближался. Актеры Александринского театра работали с раннего утра до позднего вечера. Дирекция театра обычно не разрешала проведение костюмированных репетиций и использование театрального реквизита. Считалось, что актеры имеют уже необходимый опыт. На сцене они не отрабатывали подробно все детали постановки спектакля. Один раз выйти на сцену перед публикой для них было достаточно, чтобы войти в необходимый образ. Несмотря на это, накануне спектакля Гоголь самолично просмотрел все декорации. Подходящие были отобраны им самим. Когда решили, что мебель для апартаментов городничего необходимо выбрать роскошную, он настоял, чтобы ее поменяли на более простую. Кроме того, он попросил добавить в интерьер клетку с канарейкой и поставить бутылку с водкой на подоконник. Осип, слуга Хлестакова, виделся режиссеру одетым в смешную одежду, в пышную ливрею с галунами, хотя по сценарию его хозяин имел пустой кошелек. Гоголь возражал против смешного наряда, предложив, напротив, костюм, весь запачканный маслом, как у фонарщика. Он также просил Афанасьева, исполнявшего эту роль, сменить вычурный наряд. Гоголь был категорически против париков, которые некоторые комедийные артисты хотели использовать для того, чтобы выглядеть более смешными. Он об этом не желал даже слышать. И тем не менее для всех он был дебютантом в этой профессии. Актеры считали, что лучше его знают, как соответствовать вкусам публики. В апреле 1836 года он получил моральную поддержку от Пушкина, передавшего ему первый номер журнала «Современник», в котором было опубликовано обращение издателя к читателям: «Читатели наши, конечно, помнят впечатление, произведенное над ними „Вечерами на хуторе…“: все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина! Мы так были благодарны молодому автору, что охотно простили ему нервозность и неправильность его слога, бессвязность и неправдоподобие некоторых рассказов, предоставя сии недостатки на поживу критики. Автор оправдал такое снисхождение. Он с тех пор непрестанно развивался и совершенствовался. Он издал „Арабески“, где находится его „Невский проспект“, самое полное из его произведений. Вслед за тем явился „Миргород“, где с жадностию все прочли и „Старосветских помещиков“, эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и „Тараса Бульбу“, коего начало достойно Вальтер Скотта. Господин Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале».

Внизу страницы была напечатана сноска, сообщающая следующее: «На днях будет представлена на здешнем театре его комедия „Ревизор“».