Аз грешный… - Борис Николаевич Григорьев

моя баба Пелагея и выходила. Она страсть какая ловкая по этой части! И меня, и мою супружницу, и детей моих пользует.

– Значит, я на Гостином дворе?

– А как же! В Ивангороде. В клети для больных.

– А ты давно тут? – поинтересовался Гришка.

– А сызмальства! Родитель мой тут зачинал рыбное дело, а я, стало быть, продолжаю его ремесло.

– Так ты… ты, значит, и при шведах тут живёшь?

– А куды ж мне деваться? Всё бросить и бежать? Куды? В Великий Новгород, в Псков али там в Тверь? Меня там никто не ждёт, и дармовую ложку в руки не всунут. Жить-то надо, мил человек, кормиться. А туточки у меня всё хозяйство. Вот и остался. – Он нагнулся поближе и зашептал: – Пришлось для вида взять свейское подданство, иначе они ходу бы мне не дали. Ну и что? Придёт время – к примеру, наши опять возвернутся, так скину энто подданство, как взял. Как с гуся вода! Мы люди православные, верные, не то чтобы еретики какие. Слава Богу, пока хоть в лютеранство силой не склоняют.

– А если склонять будут?

– Ну, когда будут склонять, тогда и решение принимать будем, – уклонился Овчинников от ответа. Он вроде бы даже пожалел, что слишком разоткровенничался перед незнакомым человеком, а тот, между прочим, о себе много не рассказывает. – Разболтался я тут, а дел полно. Ты тут лежи да пей, что Пелагея прикажет. А выздоровеешь – поговорим.

Овчинников надел шапку, поклонился и вышел. Котошихину купец понравился – весёлый, добрый и открытый. И вроде не притворяется, как это у многих принято, особенно в Литве, Польше и вообще на Неметчине.

Котошихин повалялся в клети для больных с недельку, попил разных настоев травяных, медку да молока топлёного и молодой организм взял своё – встал-таки на ноги. Поблагодарив бабку Пелагею, он оделся во всё новое и в первый раз вышел на крыльцо. Моросил частый спорый дождичек, по небу неслись плотные дождевые тучи, и ни одной живой души на дворе видно не было. Двор был как двор – такие он видел и в Новгороде, и в Смоленске, и в прочих больших городах: ряд лавок, за ними – ряд амбаров, погреба, с другой стороны церковь, жилой дом с харчевней, мыльня, конюшня. Посредине – большая площадь с привязью для лошадей, вокруг двора – деревянный высокий забор. Вдали – крепостные стены и башни самой крепости.

Интересно, почему это свеи привезли его на русский Гостиный двор, переправили через реку, а не оставили подыхать в шведской Нарове? Небось, и там есть свой двор. Догадались, что он русский? Как? По обличью, по речи, по одежде? Или кто подсказал?

При мысли о том, что его здесь кто-то мог узнать, по спине пробежал холодок.

Вечером он нашёл Кузьму Афанасьевича и проговорил с ним чуть не до утра. Овчинников был человеком сообщительным и многознающим. Он рассказывал о тех странах, в которых случалось бывать с товаром. Беседа сопровождалась подачей заморского пива, поэтому разговор не утихал ни на минуту. Гришке было хорошо сидеть в тёпле и сытости, в пол-уха слушать занимательные россказни словоохотливого купца и запивать всё это пивом. Скоро он разомлел, а хмель развязал язык. Русский человек, находясь вдали от родины, в минуты умилительной благодарности готов наизнанку вывернуться перед своим соплеменником. Котошихин не являл собой какое-то исключение из общего правила, и через час открылся Овчинникову во всём: как и почему сбежал из-под Смоленска, как попал в Литву, а потом в Польшу, как оказался в Любеке и добирался оттуда до Нарвы. Естественно, умолчал только про Эберса, про письма польскому королю и про свои встречи с Воином Нащокиным да с московским соглядатаем Хорном.

Овчинников внимательно слушал, ахал, охал, цокал языком, ругался, возмущался, сочувствовал и подливал пива.

– Ну, и что дальше-то делать будешь, Григорий Карпович? Домой поедешь али как?

– Не знаю, – уклончиво ответил Гришка. Ему захотелось услышать мнение купца. Не то, чтобы он послушался его совета, а просто было интересно, что думает он по этому поводу. – Ты что посоветуешь?

– Я советую тебе, Григорий Карпович, возвертаться домой. Дома оно всегда… энта… теплей и способней.

– Ага, особенно в гостях у заплечного мастера. Прямо жарко станет – аж невмочь! – сострил Котошихин.

– Почему ты поминаешь дыбу? Покайся! Что ты такого сделал, чтоб навредить царю? Ничегошеньки! Ну, дадут десяток-другой розог – не умрёшь ведь! Зад-то у тебя казённый!

Разбойный Приказ; а в нём сидит боярин, или околничий, да столник, или дворянин, да два дьяка. И в том Приказе ведомы всего Московского государства разбойные, и тайные, и придворные дела, и мастера заплечные…

Если бы знал Овчинников про то, какие важные сведения он передавал шведам да полякам, то не говорил бы «Поезжай домой!».

– Надо подумать, Кузьма Афанасьевич. Ох, как крепко надо подумать!

– Думай, думай, добрый молодец. Ну а ежели домой не хочешь, оставайся здесь. Я за тебя и словечко замолвлю у генерал-губернатора. Он очень любит, вишь, копчёного сига, так я ему легулярно преподношу, а потому ко мне с уважением… Человек, который с понятием, он завсегда свою пользу блюсти должон. Своя-то рубаха ближе к телу!

Видно, толстосуму везде было хорошо, где деньги мимо кармана не сыпятся.

– Ты вот что, разлюбезный Кузьма Афанасьевич: сведи-ка меня с генерал-губернатором Хорном. Знаешь такого?

– Как не знать – и ему осетринку со стерлядкой к столу поставляю. Только я тебе, Григорий-свет Карпович, вот что скажу: ты находишься в округе, где начальствует не Хорн, а Яков Таубе. Стало быть, тебе сподручней к нему обратиться. Прознает здешний генерал, что мимо него действуешь, разозлится зело! Уж больно горяч!

– Ладно. Согласен на Таубе. – Если это был тот самый Таубе, который принимал его пять лет тому назад в Стекольне, так это даже лучше.

– Ну, так я прямо завтра ему о тебе и доложу!

– Я напишу к нему письмо, а ты снесёшь его и вручишь прямо в руки. Сделаешь?

– Отчего же не сделать? Конечно, сделаю! – заверил Гришку купец.

Письмо Котошихин составил на немецком языке, дабы Овчинников не смог понять его содержания. Гришка кратко извещал ингерманландского губернатора о себе, о своей поездке в Стокгольм в качестве царского гонца, сообщал полунамёком об услугах, сделанных им шведскому посольству в Москве и просил у шведского короля убежища.

Овчинников заверил его, что письмо было вручено, и что ему было сказано, чтобы писавший его ждал ответа, который вскорости должен прийти из Стекольни.

Гришка подождал дня два-три и решился напомнить о себе шведам более подробным письмом, в котором он просил Таубе о неотложном приёме. Оставаться в русском Ивангороде он опасался.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Подданный короля Карла ХI

Нарова

Разделить же лицемерие от лукавства не мощно.

Дьякон Фёдор, «О познании антихристовой прелести»

– … А ещё хочу напомнить Вашему Превосходительству о тех услугах тайных, которые я, будучи в Москве, оказывал комиссариусу Адольфу Эберсу, благодаря которым правительство свейское узнавало о тайнах Московского двора. Когда окольничий Волынский со товарищи вёл переговоры с вашими послами, я принёс на шведское подворье данную ему от Посольского приказа инструкцию и другие бумаги для снятия с них копий, за что господин комиссар подарил мне сорок рублев… В бытность мою в Стекольне я хотел остаться там и попроситься на службу к Его Величеству Карлу ХI, да сей комиссар Эберс отсоветовал мне это делать по причине крайней нужды, которую он имел во мне в Москве…

Гришка смирно стоял посреди большой залы и внимательно слушал, как молодой переводчик-чухонец переводил с русского на шведский его прошение. Якоб Таубе, длинный, как коломенская верста, с усами и клиновидной бородкой а-ля Густав Адольф, в дорогом, но засаленном камзоле, стоял за столом и смотрел в окно на реку, по которой плыли баржи, лодки и прочие мелкие судёнышки.

– … Прошу Ваше превосходительство, а также Его Королевское Величество дать мне какую-нибудь должность по моим силам и услать