Штандарт - Лернет-Холения Александр

Мы чуть не опрокинулись. Парень-возница хотел было возразить и отобрать у меня поводья, но теперь, когда нам вдогонку начали стрелять, я крикнул ему, что прикончу его и что лучше ему погасить фонари, чтобы не было видно, где мы. От страха он так и сделал. Потому что стрельба позади нас не прекращалась. Я слепо направил лошадей в ночное поле, рискуя опрокинуть повозку и свернуть шею. Но по крайней мере теперь, когда фонари были погашены, пули больше не летели нам вслед. Тем не менее я не сдерживал лошадей, пока не увидел перед собой ряд ив, за которыми точно был берег Моравы. Стрельба позади нас прекратилась. Я пустил лошадей рысью и сказал:

— Нам повезло, граф, что мы не врезались в какой-нибудь забор и не свалились в канаву. Если Бог даст, то и пограничных постов здесь больше не будет. В любом случае, простите меня за эту неожиданную выходку.

Но ответа я не получил.

— Граф Боттенлаубен! — повторил я.

Ответа не было, я остановил лошадей и обернулся. Боттенлаубен наполовину сполз с сиденья и лежал между передней и задней скамьями. Он не двигался. Я почувствовал, что мое сердце сейчас остановится.

— Граф! — крикнул я. — Что с вами? Вы ранены?

Было невероятно, что его не выбросило из брички. Но когда я наклонился над ним, я заметил, что он цепляется за скамейку. Он еще мог говорить.

— Юнкер, — выдавил он, — здесь нельзя оставаться. За нами погоня. Спасайте нас.

И он потерял сознание. Куда он был ранен, я не знал. Но, выпрямившись, увидел, что перчатки мои в крови. На мгновение от нахлынувшей слабости я сам упал на колени, как от удара.

— Иди сюда, — скомандовал я кучеру, запинаясь, — держи графа!

Пока тот перелезал через переднюю скамейку, я занял его место и взял поводья. Песчаный луг, по которому мы теперь ехали, доходил до самой Моравы. Я поехал прямо к реке. Но я так переживал за Боттенлаубена, что почти не обращал внимания на то, куда мы едем. Только теперь я понял, как много этот человек для меня значил. Между кустами ивы я вслепую направлял повозку к воде. Никаких постов здесь не оказалось. Если бы мы наткнулись на них, я бы, наверное, попытался забить их насмерть кнутом. Нужно было переправиться через реку, найти местных жителей и послать за врачом. Берег здесь был довольно пологий. Лошади на мгновение заколебались, я хлестнул их по спинам, и они рывком потянули повозку в воду.

Вода сразу достигла плеч. К счастью, бричка была очень высокой, из тех, в которых хорошо сидеть и стрелять. Колеса увязали в иле. Но мы уже, похоже, достигли самого глубокого места, потому что сразу же начали подниматься из воды. В конце концов мы перебрались на другой берег, лошади получили еще один хлыст и снова потащили бричку вперед.

Вскоре колеса застряли в озими.

— Положи графу голову на сиденье! — крикнул я парню.

— Да, сейчас, — ответил он. — Хорошо. А куда вы едете?

— Заткнись! — заорал я.

В следующую минуту мы выехали на грунтовую дорогу, и впереди показались очертания деревни. Это был Йеденшпайген. В домах еще горел свет. Я направил лошадей на церковную площадь, на ней я увидел одноэтажный дом. Вероятно, дом священника. Я соскочил с брички и так забарабанил в дверь, что из дома немедленно выскочили священник и горничная.

— У меня раненый! — крикнул я им. — Помогите перенести его в дом. Пошлите за доктором!

С помощью кучера и священника я поднял Боттенлаубена из повозки. Священник сказал, что в деревне нет врача. Врач в Дюрнкруте. Тогда я приказал кучеру, чтобы он отвез горничную туда и вернулся с доктором. Тем временем мы со священником перенесли Боттенлаубена наверх и положили его на кровать в комнате хозяина дома. Боттенлаубен все еще был без сознания, лицо его стало бледно-восковым. Мы сняли с него шинель и доломан. Мундир был весь в крови. Теперь рану стало видно. Пуля пробила почку сзади и вышла из живота слева. Рана сильно кровоточила.

— У вас есть бинт? — спросил я священника.

Он принес маленькую аптечку. Я положил два полотенца на раны и стал перевязывать графа льняной тканью, которую разорвал на полоски.

Тут Боттенлаубен пришел в себя. Он открыл глаза, но не мог пошевелить головой.

— Юнкер, — спросил он, — где мы?

Священник, который поддерживал его, сказал, что мы в его доме. Тем временем я закончил перевязку, и мы уложили графа.

— Как вы себя чувствуете? — испуганно спросил я. — Вам больно?

Некоторое время он просто лежал с закрытыми глазами, потом медленно произнес, что не чувствует боли. Какая рана?

Я ответил, что сквозная пулевая.

— Вот как? — отозвался он. — Вот же эти современные пули! Они пройдут тебя насквозь.

Он выглядел так, будто снова вот-вот потеряет сознание.

— Граф, — крикнул я, — держитесь! Скоро приедет доктор!

Боттенлаубен ответил не сразу, он все еще лежал с закрытыми глазами, казалось, преодолевая слабость. Через несколько минут он снова открыл глаза.

— Юнкер, — пробормотал он. — Подойдите ближе. Я… я не могу говорить громко.

То, как он заговорил со мной, отозвалось уколом в моем сердце. Я наклонился к нему.

— Юнкер, — прошептал он, глядя на меня широко раскрытыми глазами, — в конце концов, это выход.

— Какой выход, граф Боттенлаубен? — пробормотал я.

— Не пугайся так, юнкер, — сказал он, и тень улыбки мелькнула у него на губах. — Это так мило с твоей стороны жалеть меня… Но столько людей уже погибло… Может быть, действительно нет больше смысла пытаться выжить любой ценой, почему бы и мне тоже не…

— Граф Боттенлаубен, — воскликнул я, — о чем вы говорите! Врач будет здесь через минуту, перевяжет вас, и вы…

— У тебя, — сказал он, — все будет по-другому. Ты еще очень молод. Ты вернешься… и, — тут он снова улыбнулся, — доставишь домой свой штандарт… Но я…

— Боже мой, граф Боттенлаубен, — сказал я, — держитесь! Не говорите таких вещей. Соберите силы, они вам понадобятся, пока повязка…

Я замолчал, потому что его лицо стало совершенно белым.

— Все в порядке, — прошептал он.

Несколько минут он лежал неподвижно, и мы со страхом смотрели на него. Наконец, уже не открывая глаз, он снова заговорил.

— Юнкер, — сказал он, — другие… у них все хорошо.

— У кого?

— У… других, — и добавил, — у армии.

— Какая армия, граф Боттенлаубен?

Он не ответил и начал хватать ртом воздух.

Я протянул ему руку, и он крепко сжал ее.

— Это очень сложно, — прошептал он.

У меня перехватило дыхание.

— Это ужасно сложно. Я…

С этими словами он опять потерял сознание. На лбу его выступил пот. Священник спросил меня, католик ли Боттенлаубен. Я не сразу понял, что он имеет в виду.

— Нет, — сказал я тогда, — я думаю, он лютеранин… наверное… я не знаю…

Вскоре появился доктор. Он посмотрел на Боттенлаубена и какое-то время не знал, что делать, нам пришлось приподнять раненого, доктор снял с него повязку, из раны все еще сочилась кровь. Она протекла сквозь полотенца и расплывалась на кровати. Врач наложил новый бинт. Чуть позже Боттенлаубен начал бредить. Я думаю, он говорил с Аншютцем.

Он умер около десяти вечера.

Я просидел с ним до полуночи, глядя на его лицо. Затем я встал, залез в левый карман его доломана, которым он был укрыт, и вырвал офицерский медальон, вшитый в него.

— Господин священник, — сказал я, заглядывая в медальон, — этот умерший — граф Отто фон Боттенлаубен-и-Хеннеберг, ротмистр гусарской королевской саксонской гвардии. Похороните его. Деньги, какие найдете в его форме, потратьте на похороны, остальное отдайте бедным. Здесь написано, кому следует сообщить о кончине графа.

С этими словами я вручил ему медальон. И вышел из дома.

Наш кучер со своей бричкой все еще стоял перед крыльцом. Он сказал, что в нас попали минимум две пули и что одна лошадь ранена. Как вернуться, он не знает.

Я пожал плечами, дал ему денег и ушел.

Я дошел пешком до Дюрнкрута и там втиснулся в один из переполненных солдатских поездов, которые все еще продолжали ходить.