За кулисами - Дитер Болен

«Что же за дурак этот твой Гильдо?» — пожаловался я, — «Он даже не хочет спеть!»

«Эй, расслабься! У тебя получится!» — успокоил меня он.

Помочившись, я зашаркал назад в студию, по пути разминувшись с Рексом, который — разумеется, с улыбкой — исчез в туалете. Через пять минут он вернулся и — могло ли быть иначе — на губах его снова сияла улыбка.

«Слушай», — Фридерик отвел меня в сторонку, — «этот Рекс только что заговорил со мной в туалете. Он говорит, чтоуже пятнадцать лет работает в этом бизнесе, но такого с ним еще не случалось! Спеть, словно он какой–то Ганс — Франц! После пятнадцати хитов! Он сказал, что сейчас уйдет, а ты можешь засунуть совместную работу себе в задницу».

Я посмотрел на Рекса, который все еще улыбался, словно ему платили за это. Если бы не Фридерик, я бы, наверное, подумал: черт возьми, ему здорово нравится в моей студии.

Окей! — сказал я себе. Рекс хочет записать с тобой песню, потому что этого хочет компания звукозаписи. И я хочу этого, потому что этого хочет компания звукозаписи. Итак, теперь мы оба хотим этого. Чего добилась Ханне Халлер, бывшая продюсер Гильдо, того и ты добьешься, Дитер!

«Значит так, Рекс», — сказал я голосом, нежным, как у волка из «семерых козлят», который объелся мела, — «вообще–то ты прав! Что толку в этой распевке! Давай сразу начнем!«Ну, если уж это не мед, текущий по устам, тогда я не знаю, что такое лесть.

«Да, супер, Дитер!» — обрадовался Рекс. А потом нахлобучил на голову наушники. Ситуация не совсем нормальная: вместо того, чтобы громко кричать «Задница!», что, наверное, порадовало бы его эго, он изображал эдакого Гринземанна и сыновей. Он не был в состоянии показать, каков он на самом деле.

В некотором смысле, это были следы двадцати пяти лет в шоу–бизнесе, где ты должен улыбаться каждому Хеку и каждому дяде с радиостанции, чтобы они играли твои песни. И всем им ты должен внушать: у меня все круто, и в чартах Перу я — номер один.

«Слушай, знаешь что» — не сдавался я, пытаясь расшевелить его, — «то, то в твоем возрасте твои волосы остались такими черными и густыми, по–моему, это просто класс!»

«Да–да!» — сразу же подхватил Рекс, — «Возможно, они выглядят, как парик! Но это не парик! Все спрашивают меня, не ношу ли я парик! Но нет! Это не парик!»

Как будто он пытался убедить Папу: «Нет, я не католик!» В общем, у меня создалось такое чувство, что у Рекси–секси вообще не было в словарном запасе слова «да». Вместо того, чтобы сказать «да, парик» и «да, солярий» он все время нес какой–то вздор.

«Ты знаешь, я люблюююю тебя!» —вздыхал Рекс в микрофон.«Ты хочешь, я знаю,Начать все сначалаТы меня очаровалаЯ тебя понимаюТы мне шанс даровалаРискнуть — начать все сначалаТра–ля–ля и тру–ля–ля…»

Ой–ой–й, — подумал я. Это звучало так, словно кто–то взбивал килограмм бананового пюре. Немного липко, немного хула–чикита. Рекс пел женственнее, чем Toмac Андерс (что уже было достижением). Но вынеси столько слащавости было невозможно.

При этом он был невероятно профессиональным. Когда бы я ни потребовал: «Повтори, пожалуйста, эту строфу!» или «Припев нужно спеть еще раз!», он отвечал: «Без проблем» — и переключал свой мозг на повторение. Скажем так, если бы я сказал ему: «Пой песню еще три месяца!», — то он пел бы ее три месяца кряду.

Причем, здесь мне придется замолвить словечко в свою защиту. В принципе, я самый милый и гуманный продюсер на всем белом свете. Я никогда не сказал бы: «ты поешь дерьмово». Я не таков, как Франк Фариан или Мишeль Крету, которые иногда заставляют петь своих музыкантов по пять дней одну и ту же песню: «Да, там, сзади, «т» на конце, ее нужно смягчить! А «д», я хочу, чтобы она звучала намного жестче!» После десяти «Ты знаешь, люблю тебя» я освободил Рекса от его обязанностей: «Так, спасибо, этого достаточно!»

«Ну, будем надеяться, из этого получится грандиозный хит!» — попрощался Рекс, вежливо пожав мне руку.

«Я добуду парочку выступлений на телевидении для этой песни», — пообещал я.

Когда «Ты знаешь, я люблю тебя» через три дня была готова, я сыграл ее по телефону моему другу Энди:

«Скажи–ка, если я сейчас выкину это на рынок под своим собственным именем, люди закидают меня томатами?» — я не был уверен ни в чем.

А Энди такой: «Ой, нет! Вздор! Как тебе это в голову пришло?»

«Да, ну, это плохо, я думаю, это вообще нельзя выпускать!»

«Ну, снова ты начинаешь! — возразил Энди, — «Вечно ты каркаешь! Все получится!» — конечно, он тоже верил в миф о Дитере Болене, выплевывающем хиты.

Песня вышла и оказалась супер–супер–супер–супер провалом. Продажи: пятьсот синглов. Это был предпоследний шаг Рекса. Мне, конечно, было неловко. Я сорок пять раз осенил себя крестным знамением за то, что мое имя не значилось на обложке.

На этом наш с Рексом музыкальный брак распался. Наши отношения прояснились довольно странным образом. Правда, мы еще не были друзьями, но мы радовались, завидев друг друга. «Черт возьми, Рекси, старина», — приветствовал я его, хлопая по плечу, — «не перегрел башку в солярии?»

На что он каждый раз смеялся, будто я сказал что–то действительно смешное.

Иногда он тоже что–то бормотал, все равно что, по содержанию его шутки не намного отличались от того, что он говорил обычно. Возможно, мое суждение покажется вам жестким, но это правда. Под загаром, под сверкающей улыбкой скрывался глубоко обиженный человек с седою душой. Пятидесятилетний, который все время делал вид, словно ему двадцать. И которого, если ему везло, получал заявку спеть в трехмиллионный раз «Фиеста Мексикана».

Случаю было угодно, чтобы у нас с Рексом оказался один и тот же шофер, добродушный седовласый господин по имени Гейнц Армланг. У Гейнца Армланга было два хобби: курение (примерно три пачки в день) и халтурить (второго такого не сыскать).

«Скажи–ка», — заговорил я с ним как–то раз — «но что, собственно, живет Рекс Гильдо? У него нет хитов и он больше не выступает. Здесь что–то не сходится».

«Ах», — ответил Гейнц, — «не волнуйся! У Рекса все в порядке, ему принадлежат целые линии домов в Мюнхене».

«Вот это да!» — воскликнул я, — «Но зачем он устраивает весь этот цирк?» — хотелось мне знать.

Собственно говоря, Рексу было позволено то, что доступно одному проценту всех музыкантов по завершении их карьеры: он мог, если бы только захотел, сказать «Хаста ля виста» и на веки вечные повернуться спиной к музыкальному бизнесу. «Почему он не отправится на покой? Он же не глупец! Он уже давно понял, что приближается к своей музыкальной смерти», — спрашивал я Армланга.

«Ну, как я уже говорил, дело здесь не в деньгах!» — ответил он, — «С этим у него нет проблем! Проблемы у него в интимном плане. Рексу ужасно нравятся молодые мужчины. Но об этом никто не должен знать. И он боится, что если он перестанет петь, то растеряет всю свою привлекательность».

Между тем, времена изменились. Но как гомосексуалист, Рекс был вынужден вести двойную жизнь и придерживаться норм морали. Это было не как сегодня, когда Клаус Воврейт ездит от одного «Стрит Дей» к другому «Гей Дей», просто потому, что ему это нравится. Тогда модератор Лоу ван Бург, «Золотой мальчик», был уволен с ЦДФ за то, что, будучи женатым, позволил себе завести любовницу.

Рексу приходилось всегда быть настороже, чтобы не прочитать на следующее утро в газете «Бильд», что «Гильдо застукали в постели с парнем». Внешне он удачно изображал кумира женщин. Когда он выступал в «хит–параде», перед ним стояли ряды визжащий девушек, которые, раня пальцы, протягивали ему белые розы в знак любви. Наверное, Гильдо думал в это время: «Ах, если бы вы только были мальчиками!»

В частной жизни он постоянно окружал себя «секретарями», «ассистентами» и «шоферами».

Сущностью всего было то, что Рекс жаждал сцены не ради денег, а потому что слава приносила то, в чем он так нуждался — восхищение молодых парней.

Так потихоньку Гейнц рассказал мне всю драму: как Рексу приходилось ездить на всякие стрелковые праздники и мероприятия для глухонемых, где он получал пятьсот марок за вечер. Что этот человек, который привык подниматься по красивым лестницам теле–шоу, часто вынужден был шлепать по грязи, чтобы зайти в шатер с задней стороны. Что ему приходилось выслушивать крики восьмисот пьяных гуляющих, тогда как сначала было приглашено лишь десять–двадцать егермейстеров.

Возможно, простому смертному не понять, как это нестерпимо больно, когда за тобой постоянно шпионят. А потом остается лишь запах сигарет, пива и пота. Ужас. И как однажды понял Борис Бекер: «Я больше никогда не выиграю Уимблдон», и не стану счастливым. Так и музыканты свыкаются с мыслью: «Я никогда больше не напишу хит». Многих это убивает.