Последний Лель - Сергей Есенин

— Я за книгой, дед… — сгибаясь и поджимая ноги, подступил он к Поликарпу. — Тут есть пустяшная запись… Не стоющая… Ать?.. А мне она до зарезу… нужна. Отдавай скорей, дед… Где тут она?

Слепо и весело перебирал Поликарп на столе траву, нюхая ее и пробуя на зуб. Молчал, как будто в хибарке никого и не было. Только слегка хмурил бровь да, обводя вокруг себя кованым костылем, кликал поводыря:

— Егорка! межедвор! ошара! Ходи сюды!

А Егорка в сенях, связанный, ворочаясь под тушей грузного монаха, кряхтел:

— Дыть, скрутили… выжиги… псы!..

— Книгу, дед! — наседал Вячеслав. — А то… жисти догляжусь!..

— Хо-хо! — взмахнул костылем Поликарп. — Да ты парень не ропь! Ненилу съел… Людмилу полонил… Огня мово! А таперя — за мной, сталоть, черьга?.. Бер-рег-и-сь-ка!

— Я ничего… я так… — сжался Вячеслав.

Пьяные, осипшие чернецы, обступив Поликарпа, жаловались ему:

— Помоги нашему горю, дед… Есть у нас милашка. То ничего была, любилась за первый сорт… А теперь — зафордыбачила! молится за Крутогорова день и ночь, да и хоть ты режь ее!

А тут еще Гедеонов… шныхарит… за нею… Помнишь, дед, Гедеонова, головоруба?

— Трепете языки! — лязгнул зубами Вячеслав на ораву. — Ге-де-оно-в!.. Ха-ха! Теперь это просто — нуль без палочки! Был Гедеонов да весь вышел… Какой он мне отец? Шантрапа! Подметка! Это он пустил туму, будто я его сын… Сволочь!

— Аде она?.. еха-то? — поднял бровь Поликарп.

— А недалечко тут… в землянке!.. — подпрыгнул Вячеслав. — Это верно… расшевели ее, дед! Ты на это мастер… А то схимницей совсем заделалась… А мы тебя ужо отблагодарим…

Морщины на красном, загорелом лбу Поликарпа разошлись. Жесткие, длинные, перепутанные с травой и рыбными костюльками усы осветила суровая, чуть сдерживаемая улыбка.

— Нашшот милашки… Хо-хо! — встряхнул гривой Поликарп лихо. — Што ш! я ничего…

Вячеслав сощурил узкие загноившиеся глаза. Присел на корточки.

— И-х!.. — зихнул он, облизываясь. — Облагодетельствует! Коли разжечь ее… А ты, дед, на это мастак… Дух живет где хочет… Идите! А я сейчас…

Грудь заходила у лесовика ходуном. Старое встрепенулось огненное сердце… Кровь забурлила, забила ключом. Мозолистые, пропитанные горькой полынью и рыбой руки хлопали уже Вячеслава по плечу:

— Хо-хо! Да у тебя губа не дура… Ты — пес… убивец, знамо… Ну, да я не таков штоб… Хо-хо! Идем!..

Из хибарки высыпали обормоты и чернецы. За ними выгрузился и Поликарп с поводырем. А оставшийся Вячеслав шарил уже в хибарке по подлавечью, ища книги.

Под шелохливыми, сумными верхушками повели Поликарпа логами и зарослями в девью землянку…

В душном и тесном проходе под обрывом их встретила жеглая простоволосая еха. В темноте подскочила к лесовику и, вцепившись в длинную его дротяную бороду, захохотала низко и глухо:

— Под-ходь!.. Ах-а!.. Я такая.

Лесной дед сжал гибкую еху корявыми руками. Поцеловал ее в губы. Подхватил на перегиб. И, с толпой чернецов ввалившись в слепую глубокую землянку, засокотал в страстной и дикой пляске.

— Веселей! Веселей! Горячей! Горячей!.. Эх, едят тя мухи с комарами! Наяривай! Хо-хо! Крепче! Больней!..

Могучими лесными руками, пропитанными мхом и водорослью, сжал гибкую, скользкую и знойную еху, дико и радостно вскрикнув. Подвел к ее горячему сладкому рту огневые свои, пахнущие русальими травами губы в жестких колючих усах. И задрожал, забился в крепком, хмельном, неотрывном поцелуе…

Еха, открыв пьяные, мученические глаза свои, увидела в желтом тумане коганка пустые черные ямки Поликарповых глазниц с обведенными вокруг них жуткими коричневыми кругами и шрамами. Вздыбилась в ужасе, вырвалась из крепких рук лесовика…

Но Поликарп, извернувшись, взметнув белую пургу волос, подхватил еху за крепкий, точеный стан правой рукой, левой же обнял ее колена. И положил ее, распаленную, на свою широкую, выпиравшую из-под раскрытого ворота посконной рубахи, волосатую грудь…

Теперь уже и еха, хрустнув костьми, обхватила лесовика за обгорелую морщинистую шею. Нежными атласными пальцами стиснула взвахлаченную пурговую голову… И, впившись в жаркие лесные губы, зашлась в кровяном поцелуе…

— Э-х… пропала я! — вскрикивала она сквозь поцелуй. — За-му-чили меня… в прах! Я — такая.

Захватило у Поликарпа дух. Красная волосатая грудь высоко вздымилась. Могутный и несокрушимый, как каменный столб, живот закачало… Все пошло у лесовика огнеметным колесом…

В диких руках съежилась как-то еха, подалась.

А лесовик, держа ее на груди, как ребенка, ликующе и радостно грохотал над ее алым нежным ухом:

— Все разрешено, еха моя сладкая… лесовая… Хо-хо! И тьма, и радость, и муки! Все в Духе! Так-тось. Потому Духом нас, лесовых, неискусобрачная дева Града спасает Марея… Надежа мира!.. Охо-хо, унесли ее от меня жулики… Светла она, аки солнце… Сказано, как согрешит неискусобрачная… в тот секунд и свет преставится…

Выпрямилась вдруг еха во весь рост. Легкой змеей выскользнула из крепких корявых рук. Но лесной дед, распаленный знойной грудью и больным огнем гибкого девичьего тела, онемев, приподнял еху, переломил, слил с собою в огненной волне…

Жесткая борода его щекотала остро раздавшуюся тугую девичью грудь.

— А-а-ха!.. — поперхнулась вдруг обессиленная еха. — Я… дева Града… Я — Ма-ри-я!

Лесовик, оглушенный, с растопыренными корявыми пальцами, покачнувшись и оскалив белые зубы, грохнулся наземь, словно древний дуб, сраженный грозой…

А перед ним, вокруг распластавшейся, бездонноглазой Марии смыкались уже чернецы, жадными впиваясь зрачками в трепетное девичье тело…

V

Ночью гнева и света выходили хороводы, полки, громады. Пели псалмы. Хлеборобы, бросив убогие хибарки, сливались с бушующим потоком.

Над синим, цветным озером темные шумели леса — вещие кудесники земли. В глубоком же ночном зеркале озера хвойные берега и туманы плыли опрокинутыми таинственными башнями в зеленом огне звезд и луны…

С белого мелового обрыва, вскинутого над черной хвоей, сходила, ведя за собой дикую шайку сатанаилов, побирайл и обормотов, нагая, грозная дева Светлого Града.

В лунном голубом сумраке белые гибкие руки ее смыкались над качающимися кудрями, рассыпанными по плечам и груди черной волной. Нежное тело лило на хвою таинственный свет.

Ницые обормоты и сатанаилы, завидев пламенников, бросились вроссыпь. Только согнувшийся, оборванный Вячеслав с толстой какой-то книгой под полой подрясника, семенил за Марией дробными шажками.

Мария, завернувшись в черное покрывало, пошла молча к громаде.

— Кто ты? — гудели мужики, встречая ее…

— Я — дева Града… — откликнулась она…

Из черного узкого расщелья под ноги ей выполз вдруг хитрый и загадочный гад. Как два раскаленных угля, горели два зеленых зрачка. Проворно и зорко, юля под кустами терновника, пробиралась утлая сплюснутая голова.

Кто-то ступил на голову взвившегося гада.

— Не тронь! — задрожала Мария. — Прости и прими.

Под порывами хлынувшего с озера ветра вздыхали над берегом вековые дубы. Ухали и гудели внизу яростные волны.

— Я все простила и приняла… — подойдя к Крутогорову, дотронулась Мария до его плеча нежной рукой. — И тебя, мой браток, простила…

— А отца? Он ушел в низины…

— Отца? Ему надо нас прощать, а не нам его…

— Ты… увидела? — долгий взгляд Крутогорова прошел сквозь душу Марии, как луч солнца сквозь тучу. — Увидела, что никто не виновен в зле? Не будь зла, люди не стали бы искать Града… Ради Града отец прошел через зло вольно… Я — невольно… А те, что погибли во зле и от зла, — вехи на пути к Граду… Смерть матерей и гибель сестер слили низины и горнюю в единый Светлый Град!..

Радостные и светлые широко раскрыла Мария черные, бездонные свои глаза:

— Всепрощение!

— Всепрощение!

Перед Крутогоровым встал встопорщенный, темный Вячеслав. Толкнул его в грудь:

— А ты меня простил? Всех простил, а меня нет… И Гедеонова — нет…

— Тебя я простил… — сказал Крутогоров.

Вячеслав онемел. Кому-кому, а себе прощения от пламенников он не ждал… И теперь не верил, что его простили и отпустили.

— К-ка-к? А сжигать меня на костре не будете?.. Ать?.. — нудовал он.

И вдруг поверил. Выхватив в суматохе из-под полы старую обглоданную крысами книгу, упал на колени, каясь перед Крутогоровым сокрушенно:

— А я — то — смерд! А я — то — дьяволово семя… Все хулю! Все пакостю! Не прощай меня, Крутогоров. Недостоин бо есьм… Я гадов сын! Не веришь?.. Вот! Тут в метриках записано все… — трепал он книгой, распростираясь в прах. — И Михайло с Варварой — тоже гадовы дети… покойники… И Андрон… покойник… Ать?.. Отец наш — Гедеонов… От княгини мы… незаконные… Тайком… Тайком в монастыре крестили нас… Дух…