КГБ в смокинге. Книга 1 - Валентина Мальцева

— Скажите, Вэл, вы себе нравитесь?

— А почему вы спрашиваете об этом?

— Мне показалось, что вы из категории женщин, которые не могут жить, не уважая свои поступки. Мне правильно кажется?

— Боюсь, что это слишком тонкие нюансы после столь долгого допроса.

— И все же — вы не ответите на мой вопрос?

— Раньше нравилась.

— А что изменилось с тех пор?

— Многое, Юджин.

— У вас очень усталое лицо.

— Хотела бы я посмотреть на вас, если…

— Нет, нет, — улыбнулся он. — Я говорю не о физической усталости.

— Все очень просто, Юджин: я хочу домой. К маме. Надеюсь, это желание не кажется вам противоестественным?

— Ну хорошо, на сегодня хватит, — он захлопнул блокнот, аккуратно завинтил колпачок авторучки и, видя, что я по-прежнему сижу в кресле, вопросительно уставился на меня:

— Вы что-то хотите сказать, Вэл?

— Спросить.

— Слушаю вас.

— Скажите, а эти люди… Ну, те, кого… — я старалась выразиться как-нибудь поделикатнее.

— Вы спрашиваете о тех, кто погиб на вилле?

— Да. Они были вашими друзьями?

— Они были моими коллегами, Вэл, — Юджин вдруг встал во весь рост, и я впервые по-настоящему увидела, как он высок. Наверно, в студенческие годы играл в баскетбол. — А один из них был моим близким другом…

— Кто? — почувствовав, что мое горло словно обложили наждачной бумагой, я потянулась за стаканом и допила несколько капель, сиротливо перекатывавшихся на дне.

— Тот самый… — Юджин как-то криво усмехнулся и посмотрел куда-то поверх моей головы. — Тот самый парень в очках, который, по вашим словам, чуть не влепил вам пулю в лоб.

— А что, не влепил бы?

— Никогда! — американец потряс головой, словно отгоняя наваждение. — Никогда, Вэл! Вы не знали его, не знали мир, в котором он рос, жил, любил… Я не представляю себе, что вам рассказывали об Америке. Именно вам — не советскому обществу, согласно догмам которого все мы, американцы, являемся лютыми врагами СССР и живем с одной мыслью: разложить его идейно, а потом уничтожить ракетно-ядерной атакой… Нет, лично вам, журналистке Валентине Мальцевой, попавшей в очень грязную историю. А нас, американцев, учили тому, что высшая ценность на земле, по сравнению с которой ничто все золото Форт-Нокса, — это жизнь человека. Наша с вами жизнь, Вэл. Он никогда не выстрелил бы в вас. Выстрелить в человека, который ничего тебе не сделал, который поднял руки и смотрит тебе в глаза, может только бестия, загнанный зверь. Ник не был зверем, уж поверьте. Мы учились с ним в одной школе и даже любили одну девушку. И именно я сообщил ей о смерти Ника…

— Эта девушка — ваша жена?

— Нет. Вдова Ника.

Я смотрела на Юджина словно зачарованная, не в силах ни говорить, ни молчать, ни плакать.

— А почему вы спросили о нем, Вэл?

— Боюсь, что эта картина будет преследовать меня до самой смерти. Я хотела бы никогда не вспоминать эту ужасную крышу и его лицо, и кровь, но как убийца, которого тянет на место преступления, все время возвращаюсь к тому дню.

— Думаю, не стоит так расстраиваться. В конце концов, не вы его убили.

— Не я…

— Ну и довольно! — Юджин подошел ко мне и протянул руку. — Спасибо вам.

— За что?

— За Ника.

— Завтра вы будете опять меня допрашивать?

— Скажем так: я хотел бы возобновить нашу беседу.

— График прежний? Двенадцать часов?

— Возможно, — как-то по-мальчишески улыбнулся Юджин. — Но обещаю вам, что по крайней мере часть нашей беседы пройдет в более непринужденной обстановке.

— Вы намерены вести допрос под песни Элвиса Пресли?

— Я намерен пригласить вас в ресторан…

35

Буэнос-Айрес. Дом без адреса

9 декабря 1977 года

Это был очень странный и, по всей видимости, старый дом. Просторная планировка, добротная мебель начала века, обитая мягкой тканью с тривиальными цветочками и ягодками, затейливые завитушки на карнизах дверей и бордюрах, окаймлявших высокие белые потолки, и, особенно, до блеска начищенные медные ручки, крупные, изящно изогнутые и, как сказал бы нынешний дизайнер, нефункциональные — все это чем-то напоминало мне Львов, где я гостила однажды на каникулах.

После двух суток пребывания в этой комфортабельной тюрьме мне было трудно судить об истинных размерах дома, не говоря уже об убранстве комнат, которых здесь должно было быть не меньше тридцати. Пока же я тщательно обследовала свои апартаменты — огромный сорокаметровый зал, в который, видимо, при пожаре снесли всю имевшуюся в доме мебель, а потом забыли расставить по местам. Я вспомнила конспиративную виллу и тут же поняла, почему эта огромная неуютная комната сразу показалась мне знакомой: то же нагромождение диванов, пуфиков, этажерок, кресел-качалок, стенных шкафов, трельяжей с потускневшими зеркалами, то же ощущение некогда царившей здесь, но утраченной, вероятно, навсегда атмосферы первоначального благородства, перекупленной через подставное лицо за твердую валюту. Стиль ЦРУ.

После всего происшедшего я чувствовала, что становлюсь суеверной. Во мне перемещались и что-то назойливо нашептывали пугающие своей неопознанной природой импульсы, полузабытые детские ассоциации, странные ощущения, в которых я твердо решила разобраться, как только выполню задания всех разведок мира. Но в одну примету я поверила окончательно и безнадежно: скопление мебели в комнате — не к добру.

Да, чуть не забыла сказать, что к моей темнице со следами былой роскоши разбогатевших еврейских эмигрантов из польских и белорусских местечек, открывших в начале века здесь, в Аргентине, свою вожделенную Америку, примыкала солидных размеров ванная комната со всеми положенными причиндалами. Правда, не такими современными, как в гостинице «Плаза», но вполне удобными и приятно пахнущими лавандой.

Мои вещи, которые я так бездарно бросила в «Плазе», выстиранные и выглаженные чьей-то заботливой и, вне всякого сомнения, женской рукой, висели на плечиках и лежали стопкой в шифоньере.

И последняя деталь, чтобы у какой-нибудь начитанной девицы не возникло, упаси Господи, желания разделить мои заграничные тяготы или, того хуже, позавидовать мне: все три окна, выходившие во внутренний двор — довольно унылая икебана, составленная из подстриженного газона, нескольких кипарисов и чего-то вроде беседки в пионерлагере «Медсантруд», — были забраны толстыми чугунными решетками. Что касается двери моей комнаты, то отпиралась она только снаружи тем самым безмолвным мулатом, которому руководство ЦРУ вменило в обязанность следить, чтобы во время допросов я не умерла от жажды. Если в этом замке Иф я была Эдмоном Дантесом, то водонос в смокинге, за неимением других персонажей, имел все права считаться аббатом Фариа. К счастью, в отличие от своего прототипа, он и не думал подкапываться под мою камеру, а прежде чем отпереть ключом дверь, вежливо стучался. К счастью, говорю я, потому что, восстанавливая силы после очередного допроса, я в основном валялась пластом на скрипучей деревянной кровати в одной комбинации, а то и без оной, поскольку ночью в доме подтапливали.

Как говорила моя нестеснительная подруга, разгуливавшая по своему кооперативному гнезду исключительно нагишом: «Если душа задыхается, пусть хоть тело дышит».

В одну из таких минут раздался стук в дверь.

Надо сказать, что к этому времени я уже предприняла пару попыток заговорить со смуглокожим аббатом, перебрав подобающие фразы на нескольких иностранных языках. Понятно, без каких-либо авантюрных целей — бежать мне было, во-первых, некуда, а, во-вторых, не велено. А заговорить я пыталась просто так, в силу природной общительности, которая, собственно, и привела меня в чужой дом с чугунными решетками. Но мой цербер молчал, как алкаш после вытрезвителя, и только загадочно улыбался.

— Прошу, ваше преподобие! — набросив купальный халат, я потянулась за сигаретой и слегка растерялась, когда увидела в створе распахнувшейся двери Юджина. — Смокинг — это что, парадная форма всех шпионов? Или только советских и американских?

— Всех.

— Что-то вроде мундира без орденов, да?

— Орхидея в петлице — самый почетный орден для мужчины.

— Кто это сказал?

— Президент Гардинг, мэм.

Мой мучитель стоял, чуть прислонившись к дверному косяку, словно демонстрируя мне, что с ростом, сложением, портным (а если прибавить цитату из Гардинга, то и с памятью) у него полный ол-райт.

— Прекрасно выглядите, сэр! — я хотела произнести это с иронией, но вдруг поймала себя на том, что говорю совершенно искренне. Ощущение было не из радужных, особенно в моем нынешнем положении, но как-то согревало.

— Наконец-то заметили! — явно кому-то подражая, Юджин щелчком сбил с атласного лацкана воображаемую пылинку, потом не выдержал и рассмеялся, блеснув белыми зубами, форма которых могла бы быть и более совершенной. — Я специально нарывался на комплимент.