Донесённое от обиженных - Игорь Гергенрёдер

То, что творилось сегодня, слухами затеребило нервы до той степени, когда ничего так не хочется, как сделать действительность сном. Вокруг из края в край разливалась плотоядная непримиримость проклятия. Бои становились кровопролитнее, картина — страшнее и страшнее…

Красные предприняли из Оренбурга карательный набег на станицы повстанцев, но оказались отброшены назад в город. Уходя, они дотла сожгли станицу Павловскую.

Чехословацкий корпус, чьи эшелоны занимали огромную протяжённость Самаро-Златоустовской и Сибирской железных дорог, восстал против красных, захватил Самару, Уфу, Челябинск, другие города, и это поддержало повстанцев Оренбургского края. Главное командование чехословаков расквартировалось в Самаре, здесь же организовался противобольшевицкий Комитет членов Учредительного Собрания, и казакам были посланы оружие, боеприпасы. Противнику приходилось теперь уходить в оборону, но отбивался он упорно, располагая броневиками, которых казаки не имели. Красные превосходили их и количеством пулемётов, пушек.

Атаман Дутов, с небольшими силами державшийся против Советов в Тургайской степи, начал наступление на Оренбург. Станицы встречали его хлебом-солью, а то и крестным ходом, служились благодарственные молебны, войско его росло. Большевики двинули ему навстречу по Орской железной дороге отряд с бронепоездом. Дутов лично руководил боем: под огнём с бронеплощадок атаки казаков захлёбывались, но в конце концов бронепоезд получил повреждения, и после новой атаки, стоившей жизни десяткам лучших дутовских партизан, красные откатились и с гораздо большими потерями.

В эти июньские дни Баймакский отряд в составе одной из большевицких частей оборонялся на недальнем расстоянии от посёлка, а в нём тем временем подумывали: что станется, коли придут казаки? В любой час могли нахлынуть и башкиры, которые, надо полагать, не забыли дела с делегацией.

Сосущая неопределённость отозвалась в доме Лабинцовых побуждением, навеянным тем, что инженер услышал от знакомых. Красные ли, белые — сказали ему — нынче все расстреливают за хранение оружия. Семён Кириллович дорожил привезённым из Германии нарезным ружьём, искусно украшенным гравировкой с надписью готическими буквами «Stuzer». В его магазине помещались четыре патрона, столь мощных, что одной пули было довольно, чтобы свалить на месте слона. Имелась ещё двустволка, почему Лабинцов уверенно причислял себя к охотникам, хотя, подстрелив в молодости зайца и увидев, как стекленеют его глаза, ни разу более на охоту не собрался.

— Я думаю кое-что надёжно спрятать… ты понимаешь — что… — с видом взволнованной осторожности сообщил он тестю. — Где было бы лучше: на чердаке? в подвале?

Вопрос не касался теории, и совет старика стоил внимания.

— В доме — ни в коем случае! — отрезал хорунжий.

Наступала ночь, которая, судя по облачности, не обещала ни звёзд, ни луны. Мужчины приготовились к делу, взяли нужное и через заднюю дверь вышли в сад, густой и немалый. Из его глубины потягивало прохладой и моментально нанесло комарья.

Решив обойтись из предосторожности без фонаря, двое с ношей, посвечивая себе зажигалкой, направились по дорожке к укромной, среди ветвистых акаций, беседке. Комары с писком влипались в кожу. Отмахиваясь, тесть и зять отодрали несколько досок в полу и спрятали обёрнутые промасленной ветошью ружья, пистолет Лабинцова, спасший ему жизнь, револьвер хорунжего, коробки с патронами. Вернув доски на место, гвоздей не забили.

— Вдруг перепрятывать? Так чтоб не возиться, — предусмотрел Прокл Петрович.

Зять потоптался в каком-то рассеянном удовлетворении, а потом тоскливо сказал: будь у них подлинная действенная местная власть — не пришлось бы красться в ночи.

— Ведь какая сила рядом и вокруг! Но она не осознала себя силой…

Он жаловался на «отсталое», на «серое», что «до обидного мешает и должно уйти», высказывал уверенность, что «свинец всё-таки расплавится…» Имел в виду «скованность», которая не даёт сознанию заводского люда воспринять, что классовые интересы «не мыслятся вне таких вечных понятий, как честность, уважение к истине, братолюбие».

— Я чувствую, меня пока слушают предвзято, будто я говорю умозрительную отсебятину… Хотя я стремлюсь донести то, что выработал цвет человечества.

— Ты только дуешь на зудящее, а большевики энергично почёсывают, где у народа зудит, и даже когда расчёсы до крови — люди испытывают нечто болезненно-сладострастное, вовлекаются всё более, — прибегнул к образности Прокл Петрович. — Людей развращают скопившиеся уродливые искажения. Но душа народа выправится, если ему будет открыта истина…

— О немецкой власти? — безысходно заскучал Лабинцов.

Хорунжий не сбился:

— Истина, что россияне как жили в обмане, будто цари у них — свои, Романовы, — так и теперь не знают сути о большевицкой верхушке. Кто он доподлинно — этот Ленин?.. — Байбарин в темноте смотрел в лицо зятю: — Господствующий Центр останется притоном обмана — пока не выйдет на свет история последних полутора веков.

47

День-два спустя у Лабинцовых обедал заезжий деятель союза кооператоров. В разгул войны с её голодом, мором, расстрелами и всеобщей ломкой, кооперация и то, что ею называлось, охватывало страну, расчленённую и гиблую, неуничтожимой жизнеспособной сетью. Фронты фронтами, а союзы кооператоров, связанные не только с красными и с белыми, но и с заграницей, обеспечивали движение товаров, и там, где ежедневно разрушались великие ценности, ежечасно росли доходы.

Гость наведался в посёлок, привлечённый возможностями, какие сулило кустарное производство котелков, зажигалок, пуговиц, проволоки и других изделий из меди. Он возбудил у руководства Баймака завистливое любопытство своими брюками: белыми в серую, с крапинкой, клеточку. Нестарый человек, собранный и общительный, с начёсанными на лысину чёрными волосами поведал Лабинцову, деликатно приглушая голос, что слышал о нём превосходные отзывы и хотел бы засвидетельствовать готовность к сотрудничеству. Инженер ответил радушным приглашением.

В доме гость, прежде всего, восхитился дочерьми хозяина и с улыбкой обратился к бонне: они, несомненно, очень способные и некапризные девочки. Молодая женщина подтвердила это, глядя на него с приятной живостью, как если бы он сказал ей удачный комплимент.

Девочки пошли развлечь бабушку, которая пока так и не оправилась после пережитых мытарств, и ей был прописан постельный режим. Приглашённая к столу бонна появилась со слегка подкрашенными глазами.

Кооператор, завязывая с инженером деловой разговор, стал рассказывать, какой товар на чёрном рынке «рвут с руками».

— Ну, сахарин в таблетках, понятно — нарасхват. Иголки, нитки, обувные подмётки… А ещё на что, вы бы думали, огромный спрос? Не догадаетесь. На замочки к кошелькам!

Это показалось, в самом деле, странным.

— Чтобы теперь — кошельки и непременно с замочком… — выговорил гость насмешливо и задумчиво. — Забирают-то их, на замочки не глядя: была бы пухлость.

Вернулись к кустарным промыслам в посёлке, и кооператор предупредил:

— Без связей с губвластью товара не вывезти. От вас я прямо в Оренбург.

Лабинцов понурился и заметил вскользь:

— Разоряют взятками?

— Ваши слова — не мои! — гость холодно рассмеялся. Затем как бы ушёл в отвлечённые рассуждения: — Общество, где не будет собственности, должны строить люди практические. И наши марксисты, чуть что до капитальца — замечательно скрупулёзные практики. Знают и толк, и вкус.

— Обогащаются? — мрачно сказал Лабинцов. — А как же быть с идейностью?

Гость, остановивший на нём взгляд, очевидно, не так понял:

— С идейными — что?.. Был, знаете, в Оренбурге кооператив: выздоравливающие раненые создали, для прокормления. И отказываются… смазывать… наотрез! Приходят от них в ЧК: оградите! по идее-принципу взяток не даём! «Взяток? — их спрашивают. — А кто требует? Посидите — выясним». — Рассказчик принял мину добродушно-досадливого осуждения: — Выясняли недолго… Провели в дворик внутренний — и к Богу.

— Прошу прощения, — начал Семён Кириллович каким-то странно-увещевательным тоном, — но я не верю, что просто так и расстреляли. Наверняка кооператив оказался не без греха, открылось что-то дурнопахнущее…

Гость тотчас заявил: он совершенно так же считает! — и стал хвалить чекистов за решительные меры против мешочников.

Ночевал он у Лабинцовых, а наутро поспешил в Совет: после полудня уезжал. Перед хозяевами предстала бонна — в вуальке, по-дорожному одетая — стянула с руки перчатку и, комкая её, попросила расчёт.

— Это необходимо! Я еду вместе… с Лукьяном Ильичом, — назвала она имя кооператора.

Происшествие соответствовало пестроте и изменчивости обстановки, когда ретиво теснили впечатления и одно сбивалось другим.