Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта). - Виктор Боков

Вот поравнялись с первой баней на берегу — это начало деревни, — селезень спокойно подвел уток к мыску, где удобно выйти. Вмиг величественная картина возвращения была испорчена беспорядочным, суетливым выходом уток на сушу.

Алчно крича и переваливаясь более безобразно, чем всегда, утки, перегоняя друг друга, побежали к дому.

Селезень не имел ни малейшего желания разделить суету недавних спутниц. Всем своим видом он говорил:

— Вот бестолковые! Чего торопятся? Шли бы, как плыли!

А когда хозяйка вынесла уткам мятой картошки, селезень не подошел — сердился!

Метровый березовый пень в обхват толщиной истекает соком. Одна сторона, по которой сок течет на землю, покрылась чем-то вроде березовой каши. Ею кормятся маленькие лесные мушки, жучки, паучки.

Топор у меня острый, жиздринским пильщиком Кондратом Пустовойтовым подарен. За полчаса прилежной работы вырубил на срезе пня глубокий треугольный паз, выбрал из него мелкую щепу.

Загадал: не наберу сморчков, соку напьюсь, добро в землю упускать жаль!

Долго я ходил по лесу и все боялся, что не найду пня. Беспокоило и другое: сок нагреет солнце, а теплый — кто его пить будет?

Жгло чувствительно, жажда давала себя знать. Неподалеку от пня сидела бабушка с вязанкой дров. Мы поприветствовали друг друга.

— Пить хочу! — сразу пожаловалась старая. — Из ручья не осмелюсь, желудок у меня плохой.

— А вот вам и питье! — обратил я внимание бабушки на вырубку в пне.

Бабушка посмотрела в треугольную лунку, заключила:

— Колодезь!

Ей что-то еще хотелось сказать, но ее мучила одышка. Отдышавшись, бабка перекрестилась и напилась.

Напился и я.

— Шестьдесят лет я этого березового соку не отведывала! — сказала бабка.

Я помог ей поднять вязанку, взял сморчки и начал скрадывать путь напрямик по жнивью. Сейчас же вслед за нами на пне появилась трясогузка и опустила свой черный носик в колодезь.

Хватит напиться и ей!

Мой спутник по охоте, формовщик завода «Электросталь» Анатолий, с первого шага начал читать и комментировать книгу охоты. Гончая Президент уже на озимых в поле припала ноздрями к земле и задергала чутьем.

— Кормежку распутывает! — объяснил Анатолий.

Эта задача оказалась Президенту не под силу. Косой залег крепко, напетлял на кормежке так мудро, что мы оставили поле и углубились в лес. Собака взяла стороной и вскоре подала голос.

— По лосю пошла, — объяснил Анатолий.

— Почему ты думаешь, что по лосю? — переспросил я.

— На месте долго лает, подымает с лежки.

Анатолий весь подобрался и стал точь-в-точь таким, каким он на штурме рейхстага был. Я едва успевал за ним. Мы вышли на мелколесье и увидели пять окошек травы на фоне неглубокого снежного покрова.

— Лоси! — уверился Анатолий. — А вот и пить искали.

В сторонке под елочкой озерочко, покрытое осевшим льдом. Лед по бокам пробит копытами, воды нет.

Пошли дальше. Я остановился около куста шиповника, чтобы отправить в рот хватившие первого морозца ярко-красные ягоды. Анатолий с кем-то заговорил. Я поспешил к нему. Большая серая сова улетала в лес с лесной поляны.

— Ее сторожем в лесу поставили, а она спит! — сказал Анатолий.

Оказывается, сова спала, прислонившись к пню. Анатолий не взял ее лишь потому, что патрон дал осечку.

Мы шли дальше и дальше. На болотах лежал надежный лед, и все они теперь были самым лучшим местом охоты. Мы искали енотов, но не нашли.

Разложили костер. В карманах был черный хлеб — съели. Анатолий весь свой пай отдал Президенту.

— Ты в медицину веришь? — испытующе спросил он меня у костра.

— А что?

— Да так. Я не верю. Вот они мне пишут, пишут диагнозы и заключения, почему у меня температура, а это все неправда. Я лучше их знаю, отчего. Я этим летом покосил и осколок в легком растревожил. Он у меня в легком наглухо был, а теперь шевелится, вот и температура.

Погрелись, пошли снова. Под одной древней елью мы увидели квадратную грядку, густо за росшую молодыми елочками в четверть вышиной.

— Это могилка, — объяснил Анатолий, — на могилках всегда хорошо лес всходит.

До сумерек мы ходили по лесу. Ни зайца, ни енота, ни барсуков. Перед выходом из лесу встретили спугнутый утром выводок лосей. Их было пятеро — бык, три коровы и телка.

Словно подчиняясь велению внутреннего закона, мы молча опустили ружья. Зверь шел беспрепятственно.

Снег, как пчелы, роился к зеленому улью сосны. Каждая снежинка не садилась, а скорее прививалась к ветке. Все это стало особенно хорошо видно, когда я скатился в глубокий овраг и сосна словно взлетела вверх в всей шапкой вдалась в небо.

Как инвалид на костыли, навалился я на лыжные палки, да так и повис неподвижно и стал глазами делить, куда мне нужно.

В зарослях ивняка, что, как добрый провожатый, пожизненно закрепился на всем протяжении русла лесной речушки, сиротливо попискивала синичка.

Кафтан на ней был скроен по старой, известной каждому деревенскому мальчику моде: желтые полы сбоку, черный фартучек спереди, белая салфеточка под ушами, черная бархатная шапочка на голове.

Сиротка синичка жаловалась на какую-то потерю. Она была похожа сейчас на ключницу, которая заглядывала во все уголки зарослей, чтобы найти оброненные ключи.

Ключи эти были не простые, а волшебные. Стоило повернуть ими в дверях лесного зимнего терема, как растаял бы снег в лесу, вспыхнули огоньки медуниц по полянам, запела бы свою весеннюю песню вода.

Но где там синице ключик отыскать, когда зима целую речку под снегом и подо льдом спрятала и хоть ты ухом припади — нет ее!

Глубокий январский сон снегов.

Утром, когда земля в лесу еще не просохла, на ней и ленивая влажность теней, и светлые капли в звездчатых листьях манжетки, и мокрые стволы упавших деревьев, и невероятная яркость и свежесть шляпок сыроежек, и сочные выкрики кукушки, и след по траве, и муравей, ночевавший под небом и захолодевший настолько, что не может двинуть ножкой, и цветы, в которые еще не стучались первые пчелы, и утреннее пение самых малых птичек, и мокрый, необсохший стог сена с красной шапочкой лугового василька наверху, и этот выстрел пастушьего кнута, из хлопушки которого вместе с росой вылетает минутная радуга.

А подбери солнце росу, и уже не тот лес! И знойно в нем, и душновато, и голова кружится от крепкого спирта кипящих в трудовом рвении муравьиных куч и разогретых, оплывших вокруг стволов, тягучих смол.

«Божья роса»!

Лист отжил свое. Унылое голое прутье сливается с сумрачным небом. Самое время воскреснуть мхам. На осинах темно-зеленые ядовитые мхи-лишайники, каждый ствол — живое волшебное панно. У самого корня постель из мха-ягеля. Она до того мягка и пышна, что можно усомниться, что ночью здесь не отдыхает кто-то.

На земляных кочках шапки мхов, наподобие только что проросших из семян сосенок. Так веселы, так жизнерадостны все эти, в сущности, паразиты леса. Трутовый гриб на осине отмяк, вошел в сок. Режу его, как репу, кусочками — замечательный гнилостно-грибной аромат.

Листья берез умчал ветер, листья осины далеко не летят, стелются массивным ковром под свой корень, и потому под этим деревом не пройдешь бесшумно, далеко передается по лесу: тут посторонний!

Торжественное молчание.

Не слышно ни птиц, ни окрика грибников. Так всегда бывает в лесу, когда в нем всходят на царство мхи и лишайники.

Пашню присыпало легким хмельком снега. На поле наплывает стена остывшей, потускневшей бронзы. Это лес. Под ним спокойная зелень озими, а дальше пахота серо-шоколадного тона, а потом поле тимофеевки с черно-рыжими ометами, а потом деревня, где ни одно строение не крикнет новизной, и только три елки на огородах до того зелены, что зовут к себе и бодрят, как морское купанье.

Снег стаял, ветер просушил тропинки на взгорьях. Синеют умытые весенним дождем пространства. Всюду, куда ни посмотришь, неодетое, неуютное, голое прутье. То слабо-коричневое, то зеленоватое, то ярко-восковое.

Лишь настоящее тепло заставит развернуться листву. И если не прозевать этот теплый день, то в любом лесу можно отыскать того смельчака, который первый поверит весне и выкинет флажок нежнейшей прозрачной зелени.

Синичка присела на орешину, и тончайшая пыльца на мгновение окутала ветку. Тут только я рассмотрел подробности. Сережки мужских соцветий были пушистые, как бахрома, а женские выглядывали из детных почек ярчайшими огненными хохолочками. Это все, что мог видеть простой глаз.

На орешине будут орехи. Учитель поведет летом в лес учеников и будет говорить о том, что орешину опылял весною ветер.