КГБ шутит... Афоризмы от начальника советской разведки - Леонид Шебаршин

Мы с Аркадием Ивановичем сидим час, потом еще полчаса, какие-то люди толпятся в приемной, кто-то будет добиваться встречи завтра-послезавтра. Аркадий Иванович занят,... Ладно. Все, кажется, ясно. Пойдем к торжеству справедливости в едином строю. Слово «справедливость» возникает не случайно. В избирательных бюллетенях блоки и партии будут расставлены в алфавитном порядке. Президентский «Выбор России» окажется в верхней части списка; избиратель в программах разбираться не будет и проголосует за тех, кто стоит повыше. Гражданский союз — неплохо. Но Руцкой, узник Лефортова — Руцкой! Кой черт дернул его стать сопредседателем Гражданского союза, а Аркадия Ивановича с ним связаться! «Справедливость» — может, так назвать предвыборную коалицию? Но буква «С» в алфавите далеко отстает от буквы «В». Муки творчества, терзания политической мысли...

На минутку отвлекаемся. Я замечаю, что по всем признакам Ельцин помнит мою фамилию и она, совершенно необоснованно, звучит для него неприятно. Кто-то распространяет всякие злобные и глупые слухи о моей персоне, а в нашей шизофреничной атмосфере им верят.

Аркадий Иванович пропускает все это мимо ушей, но, говоря по-охотничьи, делает чуть приметную «стойку». Выражение лица не изменилось, голос не дрогнул, лишь глаза как бы чуточку потухли. В партийном аппарате люди получали неповторимую закалку, а мой собеседник из того гнезда, где воспитывались такие птенцы, как Арбатов, Крючков, Бурлацкий. Все они работали лично с генеральными секретарями ЦК Выдержка индейских вождей: из спины режут ремни, а лицо не дрогнет.

Расстаемся тепло. Со мной вступят в контакт помощники. Будем работать.

Иду домой по вечерней Москве, заглядываю в книжные магазины с их унылым набором фантастики и детективов, гоню прочь легкие сомнения. Зачем нужны мне эти выборы?

Добравшись до дома, звоню друзьям: «Да, договорились, Я в списке, Сами понимаете, кто-то должен,..». Короче говоря, делаю многозначительную мину, хотя полного доверия Аркадий Иванович у меня не вызвал. Уж слишком много в нем было от игрока, просчитывающего шансы, да и у Гражданского союза дела отнюдь не блестящие.

День, другой, третий... Ни слова из облезающих коридоров на Старой площади. Но время-то бежит, господа! Опоздавшие-то проиграют!

Утром в понедельник звоню помощнику, тому, что выступал гонцом неделю назад, и извещаю, что приду. Надо же хотя бы программу Союза прочитать, чтобы во всеоружии идти на выборы. Аркадия Ивановича беспокоить не будем, он и так безумно занят, а когда появятся мысли, тогда и поговорим с ним. Настроение бодрое: мы еще повоюем; старый конь борозды не испортит; здравый народный смысл... главное — правильно организовать кампанию... и прочие деловые соображения лезут в голову. Вперед, одним словом.

Чем же смущен мой старый друг, помощник Аркадия Ивановича?

— Вы знаете, у меня для вас неважная новость...

— Что? Из списка вычеркнули?

— Я еще утром сказал Аркадию Ивановичу, что вы собираетесь к нам, а он говорит, что сам хотел с вами связаться. Правление решило, что лучше вас из списка исключить...

— Исключили?

— Да.

— Соедините-ка меня с А.И. по телефону. Мой собеседник звонит секретарю А.И., так, мол, и так, вот у меня здесь такой-то, он хотел бы переговорить с Аркадием Ивановичем по телефону. Женский голос отвечает, что у Аркадия Ивановича сейчас посетитель, но она ему доложит. Через десяток секунд женский голос сообщает, что Аркадий Иванович просит позвонить ему позже.

Мы допиваем кофе, говорим о пустяках, но чего же я жду?

— Игорь Михайлович, передайте, пожалуйста, вашему шефу мои прощальные слова. Только прошу вас, передайте их точно. Сообщите Аркадию Ивановичу, что, прощаясь с вами, я сказал: «Пошел бы он на х...!» Обещаете?

ИМ. обещал, но, как вскоре выяснилось, обещания не сдержал, перевел мои слова на какой-то интеллигентский лепет. Жаль. Надо было написать их на бумажке, но русский человек задним умом крепок, а блок Аркадия на выборах с треском провалился».

ДОРОГА

Перемещение в пространстве — пешком, в автомобиле, на поезде или в самолете — то состояние, которое именуется «в дороге», особенно если это перемещение совершается в одиночестве, без спутников и собеседников, располагает человека к размышлениям самого различного свойства: о жизни вообще, о быстротекущем времени, о прошлом и будущем или же о вещах обыденных и мелких.

Генерал шел мерным шагом русского пехотинца по краю заснеженной дороги, с удовольствием поглядывал на тонкие верхушки елей, радовался своим ладным непромокающим сапогам, вспоминал всякие пустяковые события, а временами затягивал про себя, а то и вслух какую-нибудь старинную походную песню вроде «Солнце скрылось за горою...», «Артиллеристы, Сталин дал приказ...» или «Соловей, соловей, пташечка...»

Проносились мимо огромные грузовики, грозили смахнуть путника в сугроб тугой волной снежной пыли, обдавали его дизельной гарью. Но даже это настроения не портило. Под грохот грузовика можно было в полный голос проорать песенную строчку или полстрочки в уверенности, что никакой случайный слушатель не изумится надрывистому пению. Впрочем, какой может быть слушатель на пустырной загородной дороге? Разве только полевая мышь, мирно зимующая под снеговым покровом?

Генерал с сожалением подумал о том, что настоящих холодов нет, что снег хорошо держится только за городом, а в Москве он, наверное, уже начал таять. Ему стало жарко. Можно было бы расстегнуть все пуговицы на теплой куртке, снять шарф, подставить грудь освежающему ветерку. В прошлом году он так и сделал, после чего натужно кашлял почти два месяца, ругая себя за легкомыслие.

Пришлось сбавить шаг. Дорога круто поворачивала влево, вливалась в шоссе, по обочине которого тянулась узкая протоптанная стежка. Места здесь были более людные, чем в лесу, народ из ближних поселков ходил на станцию пешком. Вот и сейчас плелись вдоль дороги темные фигуры, нагруженные чем-то тяжелым. В России редко можно увидеть человека ненагруженным: сумки, чемоданы, рюкзаки, тюки, санки, тележки, пакеты, ведра, мешки, портфели — все что-то несут, тащат, везут. Примета борьбы за существование, уникальной особенности русского общества при всех властях. Генерал невольно улыбнулся, попытавшись представить себе Париж или Лондон, где жители привычно волокут на себе столько же, сколько москвичи и подмосковные обитатели. Конечно, непомерно, свыше всяких человеческих сил навьюченные фигуры обычны на индийских или иранских базарных улицах, но то грузчики и носильщики, зарабатывающие на жизнь перетаскиванием чужого добра. У нас же неоднократно менялось многое, как оказывалось — несущественное: лозунги, идеалы, вожди, доктрины, программы, системы, даже государственный строй, но оставалась неизменной в этом водовороте основная единица общества — простой русский человек, вечно несущий на плечах и в руках какие-то тяжести, не надеющийся ни на власть, ни на Бога, ни на очередное светлое будущее. Когда в свое время замороченный демократическими концепциями и не очень склонный к интеллектуальным изысканиям президент Ельцин пустил было в оборот «суверенитет личности», то, возможно, и мелькал перед его мысленным взором именно такой «суверен», все свое несущий с собой. Он не мог не видеть из окна автомобиля эти бредущие по обочинам фигуры, которые населяют всю необъятную Россию. Возможно, мелькали они и в подсознании предшественника Ельцина Горбачева, провозглашавшего примат общечеловеческих ценностей над национальными или какими иными.