Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

«Фартовый синий картуз» Харитон потерял в драке; рыжие вихры его торчали во все стороны, красная рубаха была разорвана сверху донизу. Он тяжело опустился на землю. Его пересохшие губы выговорили лишь три слова, и все три — нецензурные.

Данила сел рядом с ним. Картуз чудом удержался на его голове; старательно выглаженная Тосей вышитая рубашка тоже была почти невредима, если не считать оторванного рукава. Зато под его левым глазом красовался синяк, а из рассеченной губы сочилась кровь. Грудь Данилы порывисто поднималась, а в гортани так пересохло, что он не мог глотнуть.

Гимназическая тужурка Флегонта имела жалкий вид: все пять сверкающих пуговиц оторваны, рукава на локтях лопнули, а один разодран до самого плеча. На лбу — кровавый след от скаутской палки. Флегонт сел и протянул Даниле рукав от его рубашки:

— На!

— Что, хлопцы? — бросил им появившийся из кустов солдат, и в его голосе вместе со злостью прозвучал веселый вызов, — Досталось и вам на орехи? — и он погрозил кулаком в ту сторону, откуда доносилось пение. — Вы кто такие будете?

Ему не ответили, и солдат уселся поодаль.

Данила наконец глотнул слюну — во время потасовки кто–то душил его, теперь у него распухло горло, и он не говорил, а хрипел:

— Ну пускай теперь берегутся, сволочи!.. Слышите, хлопцы, завтра же нужно вступать в нашу дружину рабочей самообороны…

— Дружина! Дружина! — огрызнулся Харитон. — Какой от нее толк?! Только и дела, что охраняют киоск с большевистскими газетами! Тоже мне — вояки: пацаны!..

Он плюнул и начал выжимать облитые дворником штаны.

Его пренебрежительные слова не были зряшными. До сих пор арсенальская дружина рабочей самообороны в самом деле только охраняла киоск, в котором продавались большевистские газеты и брошюры: каждую ночь юнкера из расположенной по соседству с «Арсеналом» школы прапорщиков пытались перевернуть киоск и уничтожить литературу.

— На Донетчину нужно возвращаться, вот что! — буркнул Харитон. — А то морочимся здесь: то тебе сватовство, то тебе свадьба… Завтра же двинем на шахты! Слышишь?..

Флегонт хмуро сказал:

— Монархисты! Великодержавники! Сколько их в нашем Киеве! Украинская столица и пролетарский центр, а дворян, чиновников и всяких аристократов тьма–тьмущая.

— Самоопределяются! — фыркнул Харитон.

— Вот и прекрасно! — хмуро ответил Флегонт. — И пускай себе самоопределяются: легче будет разобраться, кого с Украины гнать надо…

Воспитанный на аполитичности дореволюционной гимназии, свихнувшийся в сумбуре беспредметного протестантизма первых дней Февральской революции, он искренне верил, что революционными являются все те партии, которые революционными себя именуют. Революционным считал он и все украинское, поскольку оно пребывало под суровым запретом царского режима. Он думал так: все революционное — запрещено, все украинское тоже запрещено, следовательно, все украинское — революционно. Впрочем, мыслить таким образом он научился по учебнику формальной логики профессора Челпанова, в соответствии с учебной программой.

— А ты думаешь, где–нибудь, по–другому? — скептически спросил Данила, — Всюду так!

— У нас, на Донетчине, не так! — возразил Харитон. — У нас Климент Ворошилов Красную гвардию организует!..

— Всюду так, — упрямо повторил Данила. — Я в газете читал. Так и будет! — почти выкрикнул он; горло у него уже отходило. Так будет до тех пор, пока с войной не покончат! Вот фронтовики покажут паразитам, почем гребешки на ярмарке!

— Верно, браток! — отозвался солдат и придвинулся поближе. — Пускай только двинет армия с позиций!.. Закурить имеется?.. Я из Воронежской сто сорок седьмой, на Львовской стоим, — доверительно сообщил он. — А сам из Рязанской губернии, из деревни Солотчи. Может, слыхали?..

Из кустов на бугор вышли девушка и двое студентов. Девушка шла в одних чулках — туфли она держала в руках: каблуки были обломаны начисто. Красная кофточка также была изодрана. Бородатый студент накинул ей на плечи свою тужурку; теперь, без студенческой тужурки, он выглядел совсем как солдат — в сапогах и гимнастерке. Второй студент, щуплый, стриженый, держался за голову — на ней расцветала синяя шишка.

Хлопцы узнали и студентов и курсистку — ту самую, что выкрикивала там внизу, «протестуем» и «большевики, собирайтесь сюда».

Курсистка и студенты уселись в нескольких шагах от хлопцев. Девушка, опершись локтями в колени, положила голову на ладони и застыла, глядя вдаль. Бородатый в гимнастерке тоже сидел неподвижно и молчал. Стриженый студент прикладывал медный пятак к свежей шишке, охлаждал монету, помахивая ею в воздухе, снова прикладывал и говорил, говорил без умолку — возбужденно и страстно. То ли он что–то доказывал, то ли чего–то требовал и для убедительности то и дело взмахивал свободной рукой.

— Помолчал бы ты, Саша! — с досадой попросила курсистка.

Но он все говорил — с той же горячностью.

За деревьями сада шумел город — жизнь на Крещатике, видно, входила в норму: слышались звонки трамваев, вскрики автомобильных клаксонов, грохот экипажей на мостовой, голоса уличных продавцов. Ближе, в ротонде Купеческого собрания, духовой оркестр заиграл попурри из «малороссийских песен».

А стриженый студент, охлаждая свою шишку, все жужжал и жужжал и никак не мог успокоиться.

— Юрий! — обернулась курсистка к бородатому. — Слышишь, Коцюбинский? Вели Саше замолчать. Это просто невыносимо!

Бородатый студент улыбнулся, — улыбка на его бледном лице, обрамленном густой, лопаткою, курчавой бородой, была удивительно ласковой, хотя выражение глаз по–прежнему оставалось пронзительным и строгим.

— Горовиц! — сказал он мягко, хотя и немного насмешливо. — Оставьте, вы не на митинге! Хоть сейчас, когда вас так стукнули по голове, осмотритесь хорошенько вокруг: видите, какая здесь красота!

А впереди, на Заднепровском заречье, и впрямь возникло чудо неповторимой киевской красоты: по горизонту — темные Броварские леса; ближе — среди полей и перелесков — ослепительно белые под солнцем хаты Выгуровщины и Троещины; справа — хмурый Дарницкий бор; слева — марево над Десной. Еще ближе — зеленые рощи за Предмостной слободкой и ажурный контур Цепного моста, голубая протока перед Никольской пустошью, пески вдоль синей полосы старого днепровского русла, тальник за Чертороем. И совсем близко — за желтыми водами днепровского фарватера — тесные улочки Трухановки, заросшие вербами и ивняком, белые ленты пляжей Труханова острова. И над всем — огромный шатер небосвода: синий–синий, пронизанный солнечным светом. Воздух над Киевом казался густым, даже твердым — хоть ножом режь; но в то же время прозрачным, легким и невесомым, словно бы его и вовсе не было. А за Днепром — там, над дальними лугами, полями и лесами — он мерцал, струился и сверкал, как живое серебро; зной летнего полдня прокалил его, и он будто вздрагивал от сдерживаемой жажды и страсти. К Днепру спускались обрывы, поросшие зеленью диких чащоб и ухоженных парков. Так и чудилось, что эти зеленые волны вот–вот ринутся вниз, затопят берега и даже поглотят могучие днепровские воды.

Природа волновала, звала в даль и в неизвестность, влекущую и тревожащую; но она и успокаивала — словно вливала новые силы и бодрость.

— Ну, как у вас? — спросил Данила у курсистки и студентов. Он уже отдышался и мог глотать, только очень хотелось пить. — Руки, ноги целые?

Разговорчивый студент недоуменно взглянул из–под руки: он все еще прикладывал пятак к шишке. Бородатый не шевельнулся. Курсистка повернула лицо, не отрывая его от ладоней.

— A! Это вы? — узнала она и слабо усмехнулась. — Здорово они вас отделали.

— Вас тоже! — буркнул Харитон. Курсистка подняла голову и сказала с вызовом:

— Вы, может, считаете, что это я виновата? Потому что… призывала. Да?.. Что ж, поступайте как считаете нужным…

Солдат за кустом пробормотал что–то вроде: «Подумаешь, ты призывала! Сами с усами!»

— Да нет, почему же… — смутился Данила.

— Что вы! — воскликнул Флегонт. — Наоборот, очень хорошо, что вы, так сказать взяли инициативу в свои руки… Очень хорошо!

Флегонт покраснел. Не потому, что он устыдился поражения, а потому, что пострадавшая в драке девушка вдруг предстала перед ним в сиянии несказанной красоты. Да, да, он видел ее прекрасной — красивее всех женщин, которые ему до сих пор встречались. И была это не обычная, плотская красота, — нет, это была красота неземная, вдохновенное воплощение идеала: Жанна д’Арк, Маруся Богуславка, Софья Перовская… В такую красоту нельзя вульгарно влюбиться — перед такой божественной красотой можно только молитвенно преклонить колени. Потому и покраснел Флегонт… И тотчас другой образ возник перед ним — образ студентки Марины Драгомирецкой. И в сравнении этот другой образ несомненно проигрывал. Флегонту совестно было в этом себе признаться; он даже считал такое сравнение бесчестным и, борясь с собою, еще пуще заливался краской.