...И духов зла явилась рать - Рэй Брэдбери

Но ответ уже витал здесь, он оседал на дорогу и кружился, в бесовских порывах ветра… Он был сожженной пряностью, осенним пеплом, который осыпал их, когда они повернули за балаган.

Убить или исцелить, подумал Чарльз Хэлоуэй. Он представил людей карнавала, поспешно бегущих несколько секунд тому назад, ковыляющих по затоптанной траве с пыльным мешком, набитым грудой старых костей, привязанным к стулу; возможно, это была попытка поддержать и сохранить жизнь, тогда как в действительности все это было не чем иным, как погребальным костром и никакой ветер не мог уже раздуть огонь в умерших и остывших углях. Однако они, должно быть, пытались. Сколько раз за последние сутки они уже совершали такие панические попытки, пытаясь остановить процесс распада, потому что пустячный толчок, слабейший вздох угрожали растрясти старого древнего Кугера в мякину, в пыль, в прах? Лучше всего было оставить его так как есть — пусть бы сидел в электрическом тепле своего стула, — и выставлять его в вечно продолжающемся представлении, и со временем попытаться снова вернуть ему прежний облик, однако обстоятельства изменились, и именно сейчас, когда огни погасли и стадо зрителей скрылось в темноте, надо было сделать это; это было нужно им всем — людям карнавала, напуганным единственной улыбкой, вырезанной на пуле, всем им был необходим Кугер такой, каким он был до его страшного преображения — высоким, сильным, рыжеволосым. Но каких-то десять, двадцать секунд назад разлезлись последние остатки клея, связывавшего его, упал последний болт, скреплявший его жизнь, и безжизненная мумия, обратившись в клубы дыма и ноябрьские листья, была развеяна по ветру. Мистер Кугер был перемолот, развеян в лугах, словно шелуха кофейных бобов.

— О нет, нет, нет, нет, нет… — шептал кто-то.

Чарльз Хэлоуэй коснулся руки Уилла.

Уилл перестал кричать свое «нет, нет, нет». В эти последние несколько секунд он так же, как и отец, думал о мертвеце, которого несли, и о костяной муке, в которую тот обратился, чтобы удобрить соседние холмы…

Теперь оставался только пустой стул и частички слюды, осевшие на ремнях светящимися чешуйками. — Уроды, тащившие эту причудливую груду старья, улепетывали под покровом темноты.

Мы заставили их убежать, думал Уилл, но что же заставило их бросить это!

Нет, не что-то. Кто-то.

Уилл прищурился.

Опустевшая карусель продолжала крутиться вперед сквозь время.

Но между упавшим стулом и каруселью кто-то стоял, не урод ли? Нет…

— Джим!

Папа толкнул Уилла локтем, и тот замолчал.

Джим, подумал он.

А где же сейчас мистер Дак?

Где-то здесь. Ведь это он запустил карусель, так? Да! Запустил, чтобы приманить их, приманить Джима, и что еще?.. Раздумывать было некогда, потому что…

Джим обогнул упавший стул и медленно пошел к пустой крутившейся карусели.

Он шел туда, куда должен был идти, он всегда это знал. Подобно флюгеру, он вращался и блуждал, указывая светлые горизонты и направления теплых ветров, а теперь повернулся и в полусне вздрогнул, ощутив притяжение до блеска начищенной меди, услышав летнюю музыку марша. Он не мог оторвать взгляда от карусели.

Еще шаг. Еще. Так Джим и шел.

— Задержи-ка его, Уилл, — сказал отец.

Уилл побежал.

Джим поднял правую руку.

Медные стойки карусели отражали свет и отбрасывали его в будущее, они вытягивали тело, словно густой сироп, и как ириску растягивали кости, они окрашивали щеки Джима в цвет солнечного металла и придавали жесткое выражение его глазам.

Джим дотянулся. Медные стойки застучали по его ногтям, вызванивая новую мелодию.

— Джим!

Медные стойки мелькали желтыми бликами, словно лучи солнца, взошедшего среди ночи.

Музыка светлым фонтаном била ввысь.

— И-и-и-и-и-и-и-и…

И Джим тоже завизжал.

— И-и-и-и-и-и-и-и…

— Джим! — на бегу кричал Уилл.

Джим хлопнул ладонью по медной стойке. Она проскочила мимо.

Он хлопнул по другой стойке. На этот раз его ладонь крепко ухватила металл.

Пальцы потянули за собой запястье, вслед за запястьем потянулась рука, за рукой — плечо, за плечом — все тело. И Джима оторвало от земных корней.

— Джим!

Уилл подскочил к карусели, ухватил было Джима за ногу, но не удержал.

Джим закружился среди завывающей ночи на огромном, темном, по-летнему нагретом круге; Уилл бежал за ним.

— Джим, слезай, Джим, не оставляй меня здесь!

Стремительно разогнавшись, Джим крутился, крепко сжимая стойку одной рукой, уйдя в себя, повинуясь лишь последним темным инстинктам; свободной оставалась только другая рука, которую относило ветром, и она была единственной маленькой светлой частицей, которая еще помнила их дружбу.

— Джим, прыгай!

Уилл попытался ухватиться за эту руку, но промахнулся, споткнулся и едва не упал. С первого раза не получилось. Но Джим должен прокрутиться еще раз. Уилл стоял, ожидая следующего забега карусельных лошадей и стремительно летящего по кругу мальчика… впрочем, теперь не совсем уже мальчика…

— Джим! Джим!

Джим, проснись! Теперь, после полукруга полета, его лицо выглядело то июльским, то декабрьским. Скуля и жалуясь, он цеплялся за столб. Он хотел и не хотел всего этого. Он желал, но отвергал, и снова пылко желал, захваченный этим полетом, жарким, влекущим потоком ветра и искрящегося металла, галопом июльских и августовских коней, чей стук копыт напоминал звук падения зрелых плодов; его глаза сверкали.

— Джим! Прыгай! Папа, останови ее!

Чарльз Хэлоуэй огляделся, отыскивая пульт управления, который оказался в пятидесяти футах отсюда.

— Джим! — крикнул Уилл и почувствовал острую боль в боку. — Ты мне нужен! Вернись!

А там, на другой стороне карусели, летний, стремительно летящий Джим боролся с собственными руками, со стойкой, с полетом в хлещущей ветром пустоте, с навалившейся на него ночью и крутящимися в вышине звездами. Он отпускал стойку. Он хватал ее. И его правая рука, протянутая наружу, молила, словно Уилл был его последней надеждой.

— Джим!

Джим проехал круг. Там, внизу, на темной ночной станции, с которой его поезд отошел в неизвестность, в метели конфетти от прокомпостированных билетов, он увидел Уилла-Уилли-Уильяма Хэлоуэя, юного приятеля, юного друга, который будет для него еще более юным в конце этого путешествия, и не просто юным, но и вовсе незнакомым, смутным воспоминанием из какого-то другого времени, какого-то иного года… но сейчас этот мальчик, этот друг одиноко бежал за поездом, догоняя его, спрашивая, куда он едет? или требуя, чтобы он сошел с поезда? Что же ему нужно?

— Джим, ты помнишь меня?

Уилл бежал по кругу. Пальцы коснулись пальцев, ладонь коснулась ладони.

Снежно-белое лицо Джима смотрело вниз.

Уилл бежал за крутящейся каруселью.

Где папа? Почему он не выключает ее?

Рука Джима была теплой, знакомой, настоящей. Она накрыла его руку. Уилл сжал ее, пронзительно закричав:

— Джим, пожалуйста!

Но они продолжали крутиться, Джим ехал, Уилл в сумасшедшем галопе бежал следом.

— Пожалуйста!

Уилл резко дернулся. Джим тоже резко дернулся. Пойманная Джимом рука Уилла была охвачена июльским жаром. Она двигалась как пойманный зверек, которого удерживал и ласкал Джим, удаляясь по кругу в будущие времена. Так его рука, отправляясь в даль времени, становилась чужой ему, она узнавала то, о чем сам он мог лишь догадываться, лежа в полусне. Четырнадцатилетний мальчик с пятнадцатилетней рукой! И одновременно она была у Джима, он крепко стиснул ее и не выпускал. А лицо Джима, стало ли оно старше, совершив круг этого путешествия? Было ли ему сейчас уже пятнадцать!?

Уилл тянул к себе. Джим тянул к себе, в другую сторону.

Уилл упал на помост карусели.

Они оба оседлали ночь.

Теперь не только рука, весь Уилл целиком ехал со своим другом.

— Джим! Папа!

Как это славно — просто стоять, кататься, ехать вместе с Джимом, коли уж не смог ни стащить Джима с карусели, ни оставить его на ней, — вперед, вперед! Все соки его тела пришли в движение, потекли, ослепив его, ударив в уши, прострелив поясницу электрическими разрядами.

Джим кричал. Уилл кричал.

Они проскакали уже полгода в скользящей мимо темноте, наполненной теплыми запахами плодов, прежде чем Уилл, крепко схватив Джима за руку, решился выскочить из этих зовущих, прекрасных, растущих ввысь лет; он спрыгнул с круга, увлекая за собой Джима. Но Джим не мог выпустить из рук стойку, не мог отказаться, покинуть эту чудесную карусель.

— Уилл!

Вопил Джим, ухватившись одной рукой за друга, второй за карусель. Его душа, тело, одежда рвались на части.

Глаза Джима сделались слепыми, как у статуи.

Карусель вертелась.