Жизнь венецианского карлика - Сара Дюнан

Но каким бы великим ни был наш живописец и верный муж, он теперь пребывает в блаженно-бессознательном состоянии.

За окном уже светает, и слышно, как первые лодки подплывают к рынку. Я выхожу через переднюю лоджию на балкон, чтобы понаблюдать, как город, позевывая и почесываясь, пробуждается. Небо все в легких полосах, как шелк-сырец, но каменная ограда балкона — высотой с мой рост, и потому, чтобы увидеть хоть что-нибудь, мне приходится карабкаться по ней вверх, а потом уцепиться как следует за край, чтобы не свалиться. Даже для богатого карлика мир удручающе велик. Я спрыгиваю с ограды, вглядываюсь в щель балюстрады и тут же замечаю нашу гондолу, которая подплывает к причалу. Сарацин выбрасывает веревку, привязывает лодку и стоит, явно чего-то выжидая. Наконец из каюты выбирается Тревизо, оправляя на себе одежду после проделанных им утомительных упражнений, и пересекает пристань, чтобы разбудить своего лодочника.

Когда лодка купца отплывает, сарацин помогает моей госпоже выйти, и она, ступив на сушу, смотрит вослед удаляющейся гондоле, пропадающей под мостом. Затем она радостно воздевает руки к небесам, приветствуя новый день.

— Госпожа!

Она быстро оборачивается и, поискав взглядом, замечает за балясинами мою руку и часть лица. Она выглядит немного помятой: коса на голове сбилась чуть набок, волосы местами свалялись, а платье надорвано на плече, вблизи отделанного золотом ворота. Но ее смех подобен звону хрусталя, и в разрумянившемся лице мне уже мерещится дом с блестящими полами, вымощенными венецианской мозаикой, с комнатами, залитыми светом, где над лестницей, поднимаясь с кухни, струится аромат жареного мяса. Как давно я об этом мечтал!

— Бучино!

Она машет мне рукой и зовет вниз, и я уже готовлюсь идти, как вдруг чувствую, что на балкон ввалился Аретино. Он перегнулся через каменное ограждение и закричал вниз, взрывая тишину нарождающегося дня:

— Ага! Неужели это Фьямметта Бьянкини, новая великая куртизанка Венеции?

— Да, мессер, — весело объявляет она, отвешивает преувеличенно церемонный поклон, и ее алая юбка разливается вокруг нее кровавым озером.

— Ну, тогда поднимайся ко мне и ложись со мной, шлюха! Позади такая длинная ночь, я чертовски хочу тебя, и ты мне не откажешь.

— Вы опоздали, мессер, — отвечает она. — Отныне у меня есть покровитель. И ему угодно владеть мною безраздельно. Во всяком случае, пока.

— Что я слышу! Верная куртизанка? Что за чушь ты несешь, женщина! Ступай-ка домой и вымой рот лучшим венецианским мылом. А как же француз?

— Француз отвратителен, сам его пристраивай. Бучино, спускайся ко мне. Я валюсь с ног, так спать хочется.

Я пробираюсь бочком, обходя тучного Аретино, и устремляюсь к двери.

— А как же иноверец? Ага! Тут-то я тебя раскусил! Он тебе понравился. Я угадал, а?

Если она что-то и отвечает ему, мне этого не слышно, потому что я уже спускаюсь по лестнице и выхожу из двери прямо к пристани на канале.

— Предатели! — несется у меня над головой голос Аретино. — Вернитесь сюда оба! Вы — бездушные деревенщины! Да оглянитесь же вокруг! Величайший город в раю пробуждается и кладет к вашему порогу весь мир. Мы купим на рынке свежий хлеб, купим рыбу с лодок и напьемся до бесчувствия!

— Не сегодня, мессер. — Фьямметта машет ему рукой, и мы шагаем к нашей лодке. — Ступай лучше спать. Мы навестим тебя, когда у нас будет свой дом.

— Да уж не забудьте! И принеси-ка мне гравюры, грязный карлик, я погляжу на них!

Теперь за этой сценой наблюдают с воды торговцы, а когда моя госпожа снова скрываех» ся в каюте, они принимаются ухать и жестикулировать. Сарацин, который наверняка видел все это множество раз, подает мне руку, и я, спотыкаясь, добираюсь до скамейки. Я благодарю его и слегка позвякиваю монетами в кошельке турка, висящим у меня на поясе, чтобы он знал, что тоже не зря провел сегодняшнюю ночь. Фьямметта склоняет голову на помятые подушки внутри каюты и прикрывает глаза, а лодочник плавно ведет гондолу по водам канала, сквозь нарастающий шум и толчею венецианского утра, и мы направляемся домой.

Часть третья

18

По четвергам моя госпожа не принимает посетителей, в этот день она занимается своей красотой. Она встает с первым светом и начинает приготовления к мытью головы. Помогает ей в этом служанка Габриэлла. После первого промывания Габриэлла полчаса массирует ей кожу головы, втирая кедровую кашицу, способствующую росту новых волос, а потом дважды промывает водой, настоянной на отваре из стебля виноградной лозы с ячменной соломой и молотым корнем лакричника. Такая смесь помогает придать волосам особый оттенок и блеск. Ее волосы снова отросли до талии, и пусть им так и не суждено обрести былую пышность и тяжесть, те, кто не знал ее в прежние времена, все равно не устают восхищаться этими нежными медово-золотистыми переливами, делающимися все светлее по мере высыхания волос, ниспадающих словно мантия через спинку высокого стула, где она сидит, повернувшись спиной к утреннему солнцу. Пока волосы сохнут, Габриэлла выщипывает ей кое-какие лишние волоски, чтобы лоб оставался высоким и чистым. В середине утра приходит Коряга. Она приносит свежеприготовленные мази, среди них — особая отбеливающая кашица, которую она собственноручно наносит на лицо, шею и плечи моей госпожи. Однажды я спросил, из чего она состоит, эта паста, и Коряга ответила, что туда входит бобовая мука, ртуть, голубиные потроха, камфара и яичный белок. Однако же в каком соотношении, в сочетании с какими еще изысками, так и осталось для меня непонятным, ибо подобные сведения она обходит молчанием, словно важную государственную тайну. Если остается немного лишней кашицы, я прячу склянку с остатками у себя в комнате, опасаясь подмены или кражи. Да-да, среди куртизанок чрезвычайно распространено воровство косметических средств. Коряга — если учесть, что эта женщина лишена глаз, — оказалась настоящей волшебницей по части красоты, и потому никто — и меньше всех я сам — не может отрицать, что ей по праву принадлежит особое место в нашем доме.

Когда маску снимают (а держат ее не меньше полутора часов и не дольше двух), то кожа моей госпожи оказывается красной, местами даже пятнистой, и Габриэлла смягчает ее огуречной водой, промокая теплыми полотенцами. После полудня Фьямметта встречается с портнихой, упражняется в игре на лютне и заучивает новые стихи. Чтобы очистить желудок, она пьет только воду с добавлением уксуса, приготовленную нашим поваром, а перед дневным сном втирает в зубы густую отбеливающую кашицу с розмарином, натирает десны мятой, а в глаза закапывает капли из гамамелиса, увлажняющие глазную оболочку и помогающие подчеркнуть белки. В восемь она просыпается, Габриэлла одевает и причесывает ее, слегка припудривает ей кожу, которая теперь бела и гладка, как мрамор без прожилок, — и вот она уже готова к ночному выходу в свет.

В районе Арсенала, куда ходить запрещается, но про который распространяются сотни разных рассказов, по слухам, есть большой канал, а по обеим сторонам от него — склады, где трудятся сотни рабочих. Когда приходит пора спускать корабль на воду, его медленно ведут по этому открытому портовому бассейну, и по ходу на палубу и через окошки грузятся всевозможные снасти и товары — такелаж, ступки, порох, оружие, весла, песочные часы, компасы, карты и провизию, все вплоть до свежего хлеба и бочек с вином. Так за один-единственный рабочий день, начиная с первого удара Марангоны и до последнего, снаряжается в море большое венецианское судно. Иногда, глядя, как снаряжается моя госпожа, мне хочется сравнить ее с таким кораблем. Дело у нас, конечно, более скромное, но по-своему мы ведь тоже готовимся к плаванию, и каждый из нас трудится не меньше портовых рабочих.

А наш дом… да, он хорош. Не на самом Большом канале, но недалеко — в квартале Сан-Поло. Он выходит окнами на боковой канал, проходящий между кампо Сан-Тома и кампо Сан-Панталон. Наш пъяно-нобиле омывается утренним солнцем, зато там прохладнее летними вечерами, когда нам выпадает много работы, а из окна открывается вид на искрящуюся воду, и мы избавлены от близкого соседства любопытных, готовых сунуть нос в чужие дела.

Наш портего просторен и изящен, стены его увешаны лучшими из подержанных гобеленов, шелковых и кожаных портьер, а в комнате моей госпожи за занавесками с прожилками из золотых нитей скрывается встроенная кровать орехового дерева, застланная белым и хрустким, будто свежий сугроб, бельем. В течение первых нескольких месяцев этот предмет мебели находился в единоличном пользовании нашего торговца мылом, в чьей компании моя госпожа также читала стихи (к сожалению, чаще всего его собственного сочинения) и время от времени устраивала званые вечера для ученых людей и купцов, на которых все вели беседы о литературе, об искусстве и о деньгах. Здравый смысл подсказывал, что, обретая все более прочную репутацию, она должна расширять и круг поклонников, ибо исключительность всегда порождает соперничество, а сама природа вожделения переменчива, и со временем даже толстосумы отчаливают домой. Глядя на приток новых поклонников, Тревизо поначалу от ревности воспылал еще большей страстью, а потом сделался столь же неверным, как и его шаткие рифмы; но к тому времени, когда они с Фьямметтой окончательно расстались, мы уже обрели других надежных покровителей.