Знак Десяти - Хосе Карлос Сомоса

– Я понимаю, ваше преподобие, мне такое тоже не нравится.

Но я все еще не догадывалась, что значат его слова и к чему он клонит.

– Выставлять девочку в театре – отвратительно, – твердил Кэрролл.

– Да. Даже если это всего-навсего театр.

Кэрролл снова отошел. Теперь он говорил так, будто остался на пляже один.

– Девочкам не следует становиться актрисами. Они – божественные создания, чистые, как число пи. Они находятся в состоянии благодати. Их… Их тела… Их мягкие красивые формы… Они – самое последнее произведение Бога-ваятеля. Они – глина, которой до сих пор не придали форму, только-только вышедшая из божественной мастерской: Господь ниспослал нам девочек, дабы мы наблюдали их в естественном состоянии, а не на подмостках и чтобы через созерцание этой чистой благодати мы становились лучше и вспоминали о рае, из которого мы когда-то были изгнаны, но который ожидает всех нас. Я раздумывал об этом с самой своей юности: смотреть на девочек значит поклоняться Богу; поддерживать дружбу с девочкой значит расти и становиться лучше вместе с ней. Декан Лидделл говорил, что его дочки – это три дьяволенка… Он не терпел ни их образа мыслей, ни их игр… Для него, как и для многих взрослых, это были существа, обреченные на исчезновение. Декан дожидался женщин, которые появятся из этих куколок-хризалид[11]. А в ожидании декан позволял им играть, забывал про них и вводил в свой дом мелодрамы без декораций с юными актрисами, которые показывали ему все. Если рассуждать об этом холодно, мисс Мак-Кари, мы живем в абсурдном обществе.

Язык Кэрролла – за исключением огромных интервалов между словами – напоминал мне критические тирады Арбунтота. Но пауз много было и у Кэрролла. И я вовсе не уверена, что затянутость речи Арбунтота делала его плохим оратором.

Я заговорила со спиной Кэрролла издали, не приближаясь:

– Ваше преподобие, вот вы говорите, что дружили со многими девочками, но, простите меня, как может взрослый человек, мужчина, дружить с девочками?

Кэрролл ответил не сразу. Он выглядел усталым. Я тоже устала, но этот наш странный разговор меня сразу встряхнул.

– Такое бывает, – сказал Кэрролл. – Это аксиома. Не нуждается в доказательстве.

– А мне бы хотелось, чтобы именно в этом случае вы привели примеры…

Кэрролл резко обернулся ко мне. Я попятилась.

– Вы намерены расспрашивать меня о том же, что и доктор Квикеринг? «Ваше преподобие, вы фотографировали Алису Лидделл? И других девочек тоже? Вы когда-нибудь фотографировали… – тут он перестал на меня смотреть, – девочек без одежды?»

– Ой, он задавал такие вопросы? – Я даже испугалась. – Боже мой, какой непристойный человек! После таких вопросов я не удивляюсь, что вам не понравилось собеседование!..

– Мне так хотелось ему ответить, что я промолчал. Такое со мной случается, когда страшно хочется взять и ответить, – признался Кэрролл.

Я застыла как громом пораженная.

Клянусь вам: в этот момент песок, море и тучи для меня исчезли. Я очутилась в лимбе и взирала на незнакомца.

Я не могла говорить. И дышать тоже.

Человек, стоявший рядом со мной, рассматривал клочки бумаги.

– Я никогда не сделал ничего плохого девочкам. Я к ним даже не прикасался. Я ведь не прикасаюсь и к закатным лучам, но я любуюсь ими, такими же обнаженными и чистыми, как любовался и девочками… А иногда я фотографировал закат. И девочек.

Я безнадежно пыталась ухватить нечто ускользающее – быть может, образ (белый кролик!) добродушного и удрученного пастора, которому я так сочувствовала: эта фигура была от меня уже далеко.

На его месте стоял тот, кого я бы и сама оттолкнула.

Я отступила на несколько шагов, не отрывая взгляда от его лица, его очочков, его серой профессорской фигуры.

Море вдруг сделалось жутко холодным.

– Ваше преподобие… Они… они ведь… только девочки…

Кэрролл дрожал, на его ладони трепетали обрывки бумаги.

– Одной из ак-актрис этого представления не было и че-четырнадцати лет. Как вы думаете, мисс Мак-Кари, что с ней делали? Рас-рассказывали сказку на ло-лодке?

– ODO – это подпольные запрещенные театры… Поставьте в этой фразе ударение, где вам заблагорассудится, сэр! Театры. Подпольные. Запрещенные.

Кэрролл на меня не обижался. Он как будто заранее ожидал и в какой-то мере даже понимал мою реакцию.

– Братство Алисы устраивает легальные представления, а девочки…

– Ради всего святого, это театр!

– Театр – это искусство, и фотография – тоже…

– Театр – это театр! Все происходит на сцене!..

– Как та мертвая девушка, игравшая сокровище в Истборне? Разве там была сцена? Ах, не отвечайте, я ведь не так глуп: это был театр под открытым небом, и сценой служила природа… Вот оно, наше общество. Если бы я устроил театр с девочками, которых я фотографировал, если бы они «играли», вы бы, возможно, хлопали в ладоши…

– Возможно, – признала я. – Я бы хлопала, потому что по окончании спектакля и вы, и эти девочки разошлись бы по домам! Вы – к своим книгам, девочки – к своим родителям! Девочка-актриса занимается этим делом, поскольку она человек театра, но она ни за что не будет для вас раздеваться вне сцены! Такое поведение нанесло бы ей вред!

У меня кружилась голова, мне было трудно говорить. И не из-за того, что рассказал мне этот мужчина, а из-за того, что он молчал раньше. Из-за всего того времени, когда я с ним общалась и находилась рядом, а он мне ничего не рассказал. Это было как приговор… И тут внезапно я поняла, что Кэрролл сам вынес себе приговор. Я увидела это в его серых печальных глазах. И я подумала, что даже его кошмары могли явиться отражением его вины.

– И вам это известно, – продолжила я. – Известно не хуже меня, не хуже всех на свете! Вы знаете, что это плохо. Вот почему вас так взбесило собеседование доктора Квикеринга… Вот почему вы не желаете проходить через ментальный театр! В глубине души вы и сами понимаете!.. Вот я вижу, вы плачете… Но почему? Вы же сами сначала защищали свое поведение! Так почему же вы теперь плачете? Вы почувствовали себя виноватым? А можно узнать, в чем именно?

Кэрролл повернулся ко мне спиной, его сотрясал плач, и я уже не могла продолжать. Ярость по-прежнему душила меня, вот только обрушить ее было не на кого.

На набережной я заметила велосипедиста на пенни-фартинге[12] с громадным передним колесом. Фигуру в длинном плаще. Я смотрела на нее, но не видела. Куда бы я ни посмотрела, передо мной все равно стоял взрослый человек, которого я