Будьте как дети - Владимир Шаров

Короткие письма от Паши, чаще с оказией, иногда и по почте, продолжали приходить из разных сибирских городов около полугода, но потом он замолчал. Мать, делая вид, что ничего страшного не происходит, все в порядке, ждала их и ждала, но однажды в ней что-то будто лопнуло, и она прямо на глазах стала сходить с ума. Не зная, как ее поддержать, Дуся решилась сама ехать в Сибирь и попытаться разыскать брата.

Что же до Никодима, то в феврале двадцать второго года в Хабаровске он наткнулся на нее прямо на улице, и та случайная встреча, без сомнения, спасла Дусе жизнь.

Приведя ее тогда в свою комнату, Никодим радостно, почти с ликованием обнял ее, поцеловал в лоб и сразу же стал вынимать из карманов своего пальто вороха нарезанной бумаги. Комкая, чтобы больше зацепить, он доставал их, горсть за горстью, и совал в лежащий рядом на стуле солдатский мешок. Наконец запасы его, по-видимому, истощились, карманы были пусты, зато мешок, сделавшийся чем-то вроде пересадочной станции, явно раздобрел. Теперь Никодим выуживал листочки уже оттуда, но иначе, без какой-либо суеты. Один за другим медленно и аккуратно он расправлял, разглаживал их, а потом ряд за рядом выкладывал на обеденный стол, словно сервируя его для гостей. Для каждого он, не спеша, вдумчиво подыскивал место, то и дело выравнивал и подправлял строй.

Здесь было тепло, Дуся угрелась и, прислонившись к спинке кровати, задремала. Спала она недолго, вряд ли больше часа, и, когда проснулась, Никодим все еще священнодействовал. С иронией она несколько раз про себя произнесла это слово, хотела снова закрыть глаза, и тут он торжественно, будто с амвона, возгласил: “Евдокия, читай”. От неожиданности она не нашлась что сказать, только спросила: “Вслух, отец Никодим?”. Он подтвердил: “Вслух”.

На каждой из бумажек было по детской считалке. Дуся знала почерк отца Никодима, хорошо разбирала даже его скоропись, но тут поначалу читала неуверенно. Уж больно странным казалось ей нынешнее послушание. Она старательно произносила слово за словом, но думала о голодном, холодном городе, который три дня назад оставили белые, о том, что так и не нашла брата, и у нее сутки во рту не было даже крошки хлеба. Она помнила, как идет по заваленной снегом улице, обмороженные ноги одеревенели, и она не чувствует их, просто переставляет, словно костыли. Сегодня до рассвета она проплакала в цветочном магазине, сидела на ящике с землей и ревела, потому что и здесь никто больше не мог ей помочь. Хозяйка, ее подруга по гимназии, ночью бежала вместе с последним батальоном каппелевцев.

Дуся помнила и то, что было дальше, но уже не ясно. Вот она, кажется, через черный ход выбралась наружу и бредет по тропинке, протоптанной между сугробами. Дорожка идет вниз, и оттого временами ноги сами ее несут, но там, где наст накатан до льда, она падает, и даже когда мягко, в снег, долго не встает, лежит и, как в магазине, от жалости к себе плачет.

Тропинка выводит ее к темной широкой реке, несмотря на февраль не замерзшей, словно баня, парящей на морозе. Из-за колеблющейся ватной пелены ей кажется, что тут должно быть теплее, и она, сев на попу, съезжает на прибрежный песок. Но у воды сильный ветер и еще холоднее. Закрывая от него лицо, Дуся поднимает вверх руки, но долго держать их на весу не может и покорно опускает. Уже в сумерках, уйдя от реки, она плутает какими-то проулками, домов вокруг немного, по обе стороны чередой стоят пустые дровяные склады с то ли открытыми, то ли выбитыми воротами. В эту часть города раньше она никогда не заходила, но разницы нет - идти ей все равно некуда.

Здесь, среди лабазов, тихо, и наверное, оттого слышны родные, еще московские голоса. Ища их, она сворачивает направо, за угол, снова направо, затем налево, но никого не находит. Голосов много, и они разные, но чаще других один. Иногда он и впереди ее, и позади, и сбоку. Голос торопит ее, зовет, выкликает, он со всех сторон, но что от нее хочет, Дуся даже не пытается разобрать. В конце концов она устает от пряток и, прислонившись к забору, сползает на снег.

Для верности она и цветочный магазин, и реку, и то, как вышла к избе, где отец Никодим уже год снимал комнату, - возвращаясь домой, у своей калитки он и наткнулся на Дусю - повторила, потом добавила считалки, которые читала сейчас вслух, одну за одной. Конечно, все было чистым безумием, но получалось, что жизнь только в нем, в безумии, и есть: а так везде ничего, кроме холода.

Сил бороться у нее больше не было, она вдруг поняла, что принимает, признает это, будет принимать и дальше, и так до самого конца, до того мгновения, когда ей закроют глаза. Впервые она чувствует в себе то смирение, которого отец Никодим требовал от нее с первых дней послушания. Вокруг везде тепло, и она знает, что с Никодимом может ничего не бояться, никуда не идти, никого без его помощи не искать. В ней покой, но со стороны слышит, что считается все звонче, все задорнее, некоторые строчки она прямо скандирует. Как в детстве, ей даже весело. Радуясь, она объясняет себе, что скоро они будут играть, иначе зачем же считаться.

“Пойми, Евдокия, пойми, говорит отец Никодим, когда она переходит к последнему ряду, я тут прикинул, и получилось, что чуть ли не пятая часть считалок происходят от молитв на арамейском и древнееврейском. Ты хоть понимаешь, что это значит?”. Дуся качает головой. “Это значит, торжественно повторяет Никодим, - что в считалках, которые перед тобой, сохранилось со времен Синая, ни разу не прервавшись, дошло до наших дней молитвенное служение, то есть ты не читаешь, а молишься. Вот, например, смотри, одна из самых обычных, ты наверняка тоже когда-то так считалась:

Энэ бэнэ рэс,

Квэнтэр мэнтэр жэс,

Энэ бэнэ рабо

Квэнтэр мэнтэр жаба.

Энэ (из арамейского - ано, Ани) - я; бэн - сын; рэс (айрайсо) - Пятикнижье Моисеево, Тора; квэнтэр (к вэн тойр) - сын своего времени; мэнтэр (мэнтар) - пощади; жэс (эс) - меня; рабо - Бог; жаба (або) - отец. В вольном переводе получается: “Я - сын закона и сын своего времени, пощади меня, Господь, Отец мой”.

Или:

Энэ бэнэ

Торба сорба

Энце эвака

Тэус эус

Косматэус.

Про энэ и бэнэ я уже говорил; торба (тойр бо) - нынешнее время; сорба - сопротивляюсь, борюсь, пытаюсь не поддаться; энце звака (нойц з око) - пошлость; тэус (тоус) - ошибка; косматэус (кесэм) - мираж, фантазия, туман. Перевод этой считалки: “Я, сын своего времени, пытаюсь не поддаться окружающей пошлости и лжи, не увлечься фантазиями и миражами”. Мы, взрослые, как потомки Ноя, отступали от Бога, снова делались язычниками, идолопоклонниками, а дети, спасая мир, молились и за себя, и за нас. Потому Господь их и возлюбил, что, боясь греха, они день-деньской молитвой очищались от всякой скверны.

И еще одна вещь: вспомни, как яростно обновленцы клянут нас за старославянский, продолжал Никодим, говорят, что прихожане не понимают литургию. Целый год и я колебался, думал: а может, они правы, но после считалок сомнений во мне не осталось. Дело в том, что для разума Господь недоступен, наши умствования пусты и ненужны, они никого не могут ни удовлетворить, ни спасти. Точно так же относятся к рациональному и дети в своих считалках.

Если посмотреть чужим глазом, со стороны, в словах прилюдов совсем нет смысла, только напряжение и музыка самих звуков, но за этим напряжением главное - Господь, к которому ты обращаешься. И еще: считаясь и одновременно молясь, дети, которых мы привыкли ругать за своеволие, непослушание, каждым произнесенным слогом твердят одно: “На все воля Божия - как выпадет, на кого падет жребий, тот и будет водить”. Тут нет ни расчета, ни шулерства, ни лжи - ничего, кроме доверия к промыслу Божию.

Ты скажешь, Евдокия, растолковывал дальше Никодим, что разве, когда дети играют, они понимают, что молятся, что обращаются к Богу? В этом-то и суть: хором строчка за строчкой в радости и веселии повторяя слова считалки, они молятся в простоте сердца своего. Они все делают в простоте - грешат, идут за Богом. Дети и есть настоящие нищие духом. Вот почему Господь говорит, что они блаженны. Каждому из нас говорит: если не примете Спасителя как дитя, если не умалитесь, не будете, как они, не войдете в Царствие Небесное”.

Никодим еще долго рассказывал про детей и считалки, но когда увидел, что Дуся уже мало что понимает, достал хлеб, сало и, вскипятив на керосинке чай, стал ее кормить. За едой он сказал, что комната и на сегодняшнюю ночь, и на весь ближайший месяц в ее полном распоряжении, о нем, Никодиме, она может не беспокоиться, есть другой дом, где его с радостью приютят.

Назавтра, ближе к вечеру, он появился снова с большим караваем белого хлеба, вдобавок приволок мешок картошки и за столом, когда она уже отварила целый котелок и налила в кружки чай, принялся объяснять, что хочет дать Дусе одно очень важное послушание - начать собирать в Хабаровске эти самые считалки.