Багратион - Сергей Голубов

Гул орудий вблизи поднимает дух, а издали наводит уныние. Настроение войск было самое грустное. Солдаты подходили к верстовым столбам, расставленным у дорог, и читали вслух:

— «От Москвы триста десять верст».

Цифры подхватывались, бежали по рядам и через несколько минут разносились по полкам, дивизиям и корпусам Дорогобуж, Вязьма — исконно русские названия эти хватали за сердце.

— Вязьма-городок — Москвы уголок!

Не было ни одной роты, ни одного эскадрона, где с серых от пыли, сухих от зноя и усталости солдатских губ не срывались бы грозные в смутном значении своем фразы:

— Русаки-то — не раки, задом пятиться не любят! Ой, неладно затеял «он»!..

Привал! Вмиг отвязаны котлы, и кашевары бегут за водой. У кухонь уже режут скот на говядину. Солдаты разбирают сараи, заборы и клуни, — без жердей, соломы и дров плох бивак. Из жердей, переплетенных соломой, вырастают козлы. В кавалерии разбиваются коновязи.

Лошадей не расседлывают, — только отпускают подпруги, отстегивают, мундштуки да вешают через головы торбы с сеном. Получаса не прошло — и бивак готов! Люди сидят вокруг огней, жуют и толкуют. Но о чем бы ни зашла солдатская речь, она неизменно сходит на «него».

— Эх, горе луково! — воскликнул Трегуляев. — Дело-то какое! Живот постелил, спиной накрылся, в головы кулак, а под бок и так. Коли высоко два пальца спусти. Слышь, Влас? Учись, братец! Что ж, Иван Иваныч, только нам теперь и осталось ходу, что с моста да в воду?

Брезгун развел усы. Он понимал, куда клонит Максимыч, и ответил по существу:

— Откуда знать? Может, у «него» от ума это идет? Аль замыслил что? По уму у «него» нехватки нет…

— Ум, Иван Иваныч, разумом крепок. А где же разум, когда Влас «его» на кусочки разнесть охоч! И всех до того довел. С хвоста идет начало, — стало быть, голова — мочало. Горбатого к стене не приставишь. Взялась за Расею нежить окаянная. Верно сказывали деды: не выкормя, не выпоя, ворога не узнаешь. Выслужили себе главнокомандующего!

До Рудни и Смоленска Брезгун не вытерпел бы и десятой части этаких речей. А теперь молчал, опустив голову. Трегуляев махнул рукой, обтер рот и поднялся из-за каши. Быстрый глаз его заметил, что карабинеры соседних взводов отыскали на ближнем полу одну из тех ям, в которые крестьяне, уходя в леса от французов, зарывали картофель, и уже немалой толпой сгрудились возле находки. Картофель в таких случаях выгребали прямо в полы шинелей. Трегуляев всунулся в очередь. Но дело затягивалось, картофеля в яме становилось все меньше — ждать было скучно, да и надежда получить долю терялась. Карабинер выпучил глаза и крикнул отчаянным голосом:

— Князь едет! Князь!

Под «князем» в Первой армии разумелся цесаревич, строгий и взыскательный ко всякому наружному беспорядку. Солдатская толпа без оглядки брызнула в стороны. Того и надо было Трегуляеву. Яма лежала перед ним, заманчиво розовея картофельной грудой. Он не спеша прыгнул вниз и принялся набивать добычей карманы.

— Стой — не шатайся, ходи — не спотыкайся, — с ухмылкой бормотал он при этом себе под нос, — говори — не заикайся, ври — не завирайся…

Благополучие его нарушилось самым неожиданным и неприятным образом.

— Князь! Князь едет!

Трегуляев, уверенный, что его пугают, так же как он только что испугал других, не торопясь, поднял голову. По дороге к биваку карабинерной роты, верхом на огромной чалой лошади, с небольшой свитой, ехал цесаревич Константин Павлович. Брови его были насуплены. Лошадь ступала возле самой картофельной ямы с вытянувшимся на дне ее солдатом, а он даже и не взглянул ни на яму, ни на солдата. Между тем из роты уже заметили его приближение. Взводы развертывались в стройные ряды, и громкие командные окрики доносились до Трегуляева. Карабинер выскочил из ямы и, подоткнув за пояс тяжелые шинельные полы, пустился бегом вкруговую к своему месту.

Цесаревич угрюмо поздоровался с солдатами и молча проехался вдоль строя. Левая рука его с бессознательной жесткостью вела повод, и громадный чалый конь щерился, роняя изо рта куски белой пены и порываясь ухватить седока за ногу. Помолчав и о чем-то подумав, Константин Павлович хрипло заговорил:

— Плохо, друзья! Но что делать? Не мы виноваты… Больно, очень больно, до слез… А надобно слушать того, кто командует нами… И мое сердце не меньше ваших надрывается… Не верю в доброе… Старые мои сослуживцы! Душа в «нем» не наша, — вот грех! Что ж делать?..

Он еще долго говорил в этом роде. Потом кивнул головой, еще гуще насупил брови и, круто повернув коня, поехал прочь от роты. Старынчук продолжал стоять так же неподвижно, как стоял, слушая речь цесаревича. Он был смертельно бледен, колени его дрожали, ярость подступила к горлу и сжала его душным, как собачий ошейник, кольцом. Все то верно, за что ненавидел он Барклая… Это уж не солдатские разговоры. Все то верно, раз сказал о том брат царя. Старынчук повел глазами, и увидел такие же, как у него самого, бледные, изуродованные гневом лица. Картошка давно уже высыпалась из шинели Трегуляева, а он и не почуял того. Чье-то ружье, дребезжа ложем, ударилось оземь. Кто-то громко всхлипнул.

Лазаретный обоз остановился среди черного леса, на узенькой и грязной, покрытой лужами дороге, у бревенчатого частокола, которым обнесен был старинный скит. В деревянной церквушке монахи отпевали только что умершего от ран генерала и нескольких штаб-офицеров. Лазаретные фурлейты и монастырские служки наскоро копали могилы — огромные ямы, в каждую из которых можно было уместить не менее трех десятков трупов. Другие вынимали мертвецов из полуфурок, освобождая вакансии для живых. Воздух был полон стонов, криков, просьб и проклятий. Из низенькой трапезной послушники тащили на шестах котел с гречневой кашей. Кругом церкви собирались в кучи легко раненные офицеры. Длинный пехотный поручик говорил:

— Помилуйте, господа, да что же это такое? Сперва без толку бродили у Смоленска, чуть его даром не отдав. Потом — смеху подобно — один только наш корпус на холмах… Итальянская опера! Наконец отбились… Но тут-то и бросили вовсе Смоленск… А? Что же это, господа, такое, я спрашиваю?

И он колол своих слушателей злыми глазами.

— От Смоленска пошли было по Петербургской дороге. Чудо, что армию не потеряли…

— Дрянь дело! — воскликнул тоненьким голосом розовый артиллерийский прапорщик. — Россияне — народ храбрый, благородный, созданы драться начистоту, а не глупой тактике следовать…

— Я вас спрашиваю: что же это такое?

— И спрашивать нечего, — уверенным басом отвечал рыжий драгунский капитан, — преданы мы врагу! Изме-на-с! Вот что это такое!

Олферьев был сильно контужен ядром в бедро. Оно распухло и посинело. Лекаря с тревогой высматривали в покрывших его белых пузырях зловещие признаки антонова огня. Боль и лихорадка жестоко томили Олферьева, он то и дело забывался и начинал бредить. К счастью, близкое положение к Багратиону и заботы князя Петра Ивановича спасали его от многих общих неудобств. Он ехал не в обыкновенной лазаретной фуре, заваленной ранеными и скончавшимися на переходе, а в тарантасе, хотя и открытом, но широком, спокойном и пустом. Не осушавший глаз старый дядька Никанор громоздился на козлах рядом с возницей. Олферьеву мерещилась большая черная баня, — такие бывают в уездных городках, и моется в них простонародье. В бане было ужасно жарко, и Олферьев задыхался от этой жары. К потолку, словно окорока в печном ходу, были подвешены сухие, коричневые люди с выпученными, дикими от боли и страха глазами, — их коптили к пасхе. И Олферьев знал, что его тоже сейчас подвесят, а если еще не подвесили, то потому только, что кого-то не хватает. «Кого не хватает?» — спросил он Травина. «Да, да, — отвечал тот, — не хватает еще одного аристократа — фон Клиагфера,» Нов этот момент появился Клингфер, бледный и худой. Его поддерживали два лазаретных солдата. На забинтованном правом плече из-под перевязки виднелись окровавленные лубки.

— Сюда господина офицера поместите, — приказывал солдатам лекарь с Анной в петлице, — коляска большая… Да осторожней, чертяки!.. Вдвоем завсегда веселее бывает, отчего и здоровью польза…

Олферьев хотел возразить. Но для возражения не сыскалось ни слов, ни сил. Клингфер отшатнулся было от тарантаса, однако ловкие солдатские руки уже подняли его и положили рядом с Олферьевым.

— Вот и славно! — сказал лекарь. — Салфет[78] вашей милости!..

Глава двадцать девятая

С самого выступления из Смоленска полковник Толь почти не слезал с лошади. Затруднительность положения, в котором он находился, нисколько не уменьшила его энергии. Наоборот, именно в бурной деятельности отыскивал он спокойствие и уверенность в своем будущем. У Толя был немилосердный иноходец — очень маленький, длиннохвостый, светло-серой масти, за которым ни один офицер квартирмейстерской части, даже на самом лучшем кровном коне, угнаться не мог. На этой лошади полковник каждые сутки делал не менее сотни верст, отыскивая подходящие позиции для генерального боя. И квартирмейстерские офицеры скакали за ним.