История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

LXVIII

МОЙ ПЕРВЫЙ ГОЛОДНЫЙ ГОД

(1770 г.)

Пока я строил разные новые планы и обдумывал проекты жизни, подкатили голодные, как волки, семидесятые годы, и первый из них подкрался совсем неожиданно, аки тать во нощи, как раз тогда, когда все мы надеялись на совсем иные времена.

Надо сказать, что после 1760 года в наших местах не было очень уж богатых урожаев. В 68-м и 69-м годах был полнейший недород, летние месяцы были дождливыми, зимы — холодными и долгими, выпало много снега, так что посевы погнили, и пришлось весною все перепахивать. Этим ловко воспользовались хитрые оптовики — торговцы зерном, и они дали толчок безумному подорожанию. Судить об этом можно по тому, что достать хлеба за деньги можно было всегда, но их-то как раз и не хватало, и даже не у одних только бедняков, но и у людей среднего достатка. В общем, это было золотое времечко для торгашей, хлебников и мельников, многие из которых просто-напросто разбогатели или уж на худой конец сумели припрятать на будущее хорошие деньги. Между тем хлопкопряденье вылетело почти вовсе в трубу, и заработать на нем было почти невозможно, так что многие люди работали за одну еду. Не будь этого, цены на пропитание полезли бы еще выше, и дороговизне не было бы вообще конца. Но перечислять здесь все эти подробности не требуется, тем более что я в достаточной мере и с полнейшей правдивостью сделал это в своем дневнике, — который, как я слышал, уже появился перед читающей публикой,[269] — указав там все, что этому времени предшествовало (к примеру, явление комет, багрянец на небесах, землетрясения, ужасные грозы) и все, что за сим последовало (страшные болезни, довольно сильный мор[270] и т.п.). Остается мне лишь кратко и правдиво сообщить о собственных своих как хозяйственных, так и душевных обстоятельствах в эти невеселые годы. Ибо хотя в вышеупомянутом «Диариуме»[271] и сказано немало словес также и об этом, да не все там верно; есть там немало мест, где я сверх меры болтал о своем беспримерном уповании на Божественный Промысл — и больше всего как раз в те минуты, когда моя вера почти вовсе иссякала. Но я должен и теперь признаться, что упование это, хотя и колебалось временами, все же никогда не рушилось до основания, и почти во всех случаях я находил, что своими самыми тяжкими страданиями я обязан был сам себе, но мною же содеянное зло часто обращалось благодаря милости Божией к моему же благу.

Так, anno 68 и 69, когда два года подряд начисто выбивало градом всю поросль на моей земле, а мне и моим домашним оставалось только в тоске созерцать это разорение, — мог я, однако, благодарить Милосердного за то, что он пощадил жизни наши. И с той поры, при всяком таковом или подобном несчастии, при всяком недостатке пропитания, при всяком стоне и жалобах людских единственными моими словами были: «хуже не будет» или «придут и лучшие времена». Потому что неизменно верить в лучшее и уповать на него — таков был мой обычай или, если хотите, таковым было следствие природного моего легкомыслия. Поэтому я никогда терпеть не мог малодушного брюзжанья, причитанья и метанья моих близких и никак не мог взять в толк — какая польза ждать всегда самого страшного. Однако я совсем удалился от предмета моей истории.

Год семидесятый, о котором я говорил, уже с самой весны предвещал беду. Снег с озимых не сошел даже в мае, так что большая часть посеянного погибла под ним. Все лето мы не теряли надежду хоть на какой-нибудь урожай — до самой молотьбы, однако надежда оказалась обманутой. Я посадил большое поле земляных яблок, но, к сожалению, много их было украдено.

Летом я отдал двух своих коров на чужое пастбище; имелось еще несколько коз, которых пас мой первенец; но из-за отсутствия денег и корма пришлось мне осенью всю эту живность продать. Ибо торговля падала, а цены на овощи и фрукты все росли. Беднягам прядильщикам и ткачам оставалось только брать и брать в долг.

Утешая по возможности своих близких и самого себя своим обычным «Придут и лучшие времена!», я был вынужден тем не менее проглотить немало горьких пилюль, которыми угощала меня подруга жизни за мое прошлое, за беззаботность и легкомыслие, и, надо сказать, что не все из них перенес я с терпением и выдержкой. Хотя совесть моя нередко нашептывала мне: «А она-то ведь права...» Если бы только жена не преподносила мне все это с таким ожесточением.

LXIX

И СНОВА ДВА ГОДА!

(1771 и 1772 гг.)

И вот наступила суровая зима, самая ужасная из тех, какие я пережил. У меня теперь было пятеро детей и никаких доходов, кроме мизерной выручки от прядения. Но и эта торговлишка иссякала от недели к неделе. У меня имелся довольно большой запас хлопка-сырца, закупленного по высокой цене, и мне ничего не оставалось, как терять на нем, — стану ли я сбывать его в прежнем сыром виде или как полотно. И я продавал полотно, придерживая хлопок, и упрямо утешал себя все той же своей мудростью: «Придут и лучшие времена!»

Но дела шли все хуже и хуже, и так всю зиму. Я же рассуждал следующим образом: «Твое скромное занятие доставляло тебе до сих пор кусок хлеба, хотя тебе не удавалось ничего отложить на черный день. Ты не волен и не вправе опускать руки. Если ты сделаешь это, придется тебе сразу же отдавать все долги, а уж это тебе точно сейчас не по силам».

Во всех других делах везло мне не больше. Мой скудный запас земляных яблок и прочих овощей с моего огорода — то, что оставили мне воры, — был на исходе; приходилось изо дня в день покупать муку прямо у мельничного жернова, что к концу недели обходилось в хорошую пригоршню монет, считая только муку грубого помола да черный хлеб. И все-таки я не терял надежду и даже не провел ни одной бессонной ночи, не уставая твердить:

— Небеса позаботятся о нас и устроят все к лучшему!

— Как бы не так! — отвечал на это мой Иов женского рода. — По твоим делам и воздается тебе. Я-то уж ни в чем не виновата. Не надо было лениться в хорошие