Пять президентов - Павел Багряк

— Никаких дел, Дитрих, — устало произнёс Дорон и повторил: — Спать. Все дела — завтра.

Затем он на листочке блокнота, лежащего на столе, энергичным почерком написал одно слово. Дитрих взглянул, прочитал: «Уши!» — и понимающе склонил голову.

— Генерал, — сказал он после паузы, — вы будете спать, как всегда, в кабинете или в спальной комнате?

— Сегодня там, — ответил Дорон и жестом показал Дитриху: внимание, Дитрих!

На листочке блокнота появилась новая запись: «Мне нужен Гард». Дитрих кивнул. «Немедленно!!!» — вывел Дорон. Дитрих подумал и вновь кивнул. «Чтобы никто не знал!» — Дорон трижды подчеркнул слово «никто». Секретарь кивнул. «Учтите, за домом следят». — «Понял», — сказали губы Дитриха. Дорон задумался и медленно вывел ещё одну фразу: «Это не приказ, а больше, чем приказ: моя человеческая просьба». Дитрих чуть-чуть расширил глаза и приложил руку к сердцу, давая понять, что он тронут доверием генерала.

Затем, взяв в руки перо, секретарь чётко вывел на листочке блокнота: «Разрешите использовать бункер?»

На этот раз решительно кивнул Дорон и громко сказал:

— Спать, Дитрих, я еле стою на ногах!

…Об убежище Дорона знали лишь самые доверенные люди. Оно лежало под домом и садом, его перекрывали пять метров железобетона и десять метров земли. Словом, это было построенное по всем правилам фортификации домашнее атомоубежище, пригодное для жизни, даже если весь город превратится в радиоактивные развалины.

Дитрих набрал на циферблате условный шифр. Часть подвальной стены медленно стронулась, открыв толстую массивную дверь, ведущую в тамбур. Вторая дверь тамбура открылась после того, как закрылась первая, и секунду Дитрих стоял замурованный, полуослепленный вспышкой тотчас зажёгшейся под потолком лампочки. О том, что у Дорона была собственная небольшая электростанция, тоже никто не знал. Лампочка светила тускло, но после тёмного коридора и электрического фонарика её свет казался необыкновенно ярким.

За тамбуром открылся узкий коридорчик, выстланный кафелем. Под потолком тянулась четырёхугольная труба с отверстиями, забранными решёткой. Лёгкое шипение воздуха в них показало, что вместе со светом автоматически включилась воздухоочистительная установка; организм убежища ожил и был готов принять человека, переступившего его порог.

Коридор шёл ломаными углами и потому казался ещё длиннее, чем он был на самом деле. От коридора отходили тупички, за дверями которых находились помещения, где было всё необходимое, вплоть до искусственной погоды, искусственных закатов, запаха леса. Всё это превращало комнатки в подобие загородной виллы. Одной из причин безусловной верности Дитриха Дорону было сознание, что в случае чего этот подземный мир скроет его от всеобщего уничтожения. Дитрих не очень верил в новоизобрётенную установку нейтронного торможения атомных взрывов. Будучи на службе Дорона, он знал, что есть ещё облака отравляющих газов, биологические яды и вирусы, способные уничтожить всё живое ничуть не хуже лучей радиации. А в благоразумии людей, варясь в котле службы Дорона, он вовсе не был убеждён.

Однако вид голых бетонных стен, унылый отзвук собственных шагов, низкий потолок, как и всегда, подействовали на Дитриха давяще. Он поспешил пройти коридор, без задержки проманипулировал с очередным циферблатом и очутился на дне тесного, как в средневековой башне, спирального хода. Сотня с лишним ступеней наверх, затем прикосновение к еле заметной кнопке, и круг потолка над головой уплыл в сторону, открывая проколотый звёздами зрачок неба. Дитрих поспешно выскочил наружу, и люк колодца сам собой задвинулся. Капельки росы слабо поблёскивали на траве, там, где только что было отверстие.

Это был городской парк, расположенный на площади Вознесения, у самой ратуши, что в трёх кварталах от дороновского особняка. Озираясь, Дитрих перешагнул изгородь, как хорошо тренированный спортсмен, и зашагал по тротуару — запоздалый прохожий, отрезанный от дома бездействием городского транспорта. Луна, к счастью, снова была за облаками, и мрак скрыл бы бесшумный прыжок Дитриха от любого, кто стоял бы даже в десяти метрах от ограды парка.

Гард жил неподалёку, всего полчаса ходьбы, но Дитрих скоро понял, что спокойно дойти до жилища Гарда будет не так-то просто. Едва он пересёк Центральную улицу, как в одном из переулков раздался душераздирающий крик женщины, зовущей на помощь. Дитрих мгновенно нырнул в ближайший подъезд, и очень скоро мимо протопали, тяжело дыша, какие-то люди, запихивая за пазуху только что награбленные вещи. Прошло минут пять, в течение которых не хлопнула ни одна дверь и не донёсся звук ни одного голоса. Дитрих вновь вышел на улицу, но пошёл в сторону, прямо противоположную той, что вела в зловещий переулок: его следов на месте ограбления быть не должно.

Сделав крюк, он остановился на углу какой-то улочки, достал фонарик и зажёг его, чтобы выяснить, где он находится. Но тут же на свет фонарика, как бабочки на луч, сбежались какие-то жалкие существа, трясущиеся от страха, — две молодые женщины, мальчишка лет пятнадцати с порванными брюками и здоровый парень спортивного вида, у которого зуб форменным образом не попадал на зуб. Дитриху пришлось солгать, сказав, что он уже пришёл домой и потому не может сопровождать перепуганных людей, и они разочарованно поплелись дальше, кроме здорового парня, который сказал: «Я останусь в вашем подъезде: я не могу, здесь на каждом шагу грабят».

С трудом отделавшись от него, Дитрих зашагал вперёд, думая о том, как это страшно — одиночество. Именно о нём он думал, потому что не боялся ни темноты, ни мрачных переулков, ни грабителей, ни даже смерти, которая может явиться сейчас из-за любого угла. Он думал об одиночестве, которое преследовало его даже в самых освещённых залах дороновского особняка в те вечера, когда генерал давал обед многочисленным гостям.

Дитрих был до такой степени одинок, что не принадлежал даже себе, боясь сам с собой разговаривать, чтобы не сболтнуть лишнего. Он потерял всё на свете, когда пришёл работать к Дорону, хотя были у него и мать, и сестра, и какие-то друзья. Всё это исчезло, всё это пришлось забыть, стереть из памяти. Ему было, вероятно, немало лет, хотя он выглядел человеком без возраста. Худой, остроносый, весь состоящий словно из пружин, которые могли натягиваться в минуты опасности и сжиматься, когда он существовал рядом с Дороном, всегда покорный ему и беспощадный.

Сказать, что жизнь потеряла для него смысл, было нельзя, потому что, получая много денег, он зачем-то копил их, вероятно надеясь на какие-то изменения в своей судьбе. Но откуда они могли прийти, эти изменения, не знал сам Господь Бог.

Итак, он шёл по ночному городу без всякого страха, заботясь о том, чтобы точно и быстро выполнить приказание Дорона. Он понимал, что случилось что-то сверхисключительное, если генерал в собственном доме не может говорить вслух, но не хотел и не умел связывать неприятности шефа с отключением электроэнергии во всём городе, с погружёнными в темноту улицами с вспыхнувшими, как эпидемия, грабежами, с хаосом, который подкрадывался к его стране огромными шагами. У него была цель, чёткая и ясная, и он шёл к своей цели, как амок, не способный сбиться с пути, как бы и кто бы его ни сбивал.

…Гард спал без сновидений — вероятно, потому, что у него были крепкие нервы, хотя и очень нервная работа. Ещё покойный учитель Гарда, небезызвестный Альфред-дав-Купер, говорил: «Сыщику по горло хватает реальных кошмаров, чтобы ещё видеть их во сне!»

В прихожей маленькой квартирки Гарда, состоящей всего из трёх комнат, стоял упакованный чемодан, который оставалось только взять в руки, чтобы выкинуть из головы всякие мысли о службе, заботах и кошмарах. Всё, что делал Гард, он делал обстоятельно, и потому он предпочёл заранее уложить чемодан, хотя утром у него было бы достаточно времени до самолёта. Билет был в кармане, такси подали бы точно в указанное время, а спать позже семи утра Гард всё равно не мог, даже если ложился глубокой ночью.

«Ах, чёрт возьми! — подумал он за минуту до того, как заснуть. — Чёрт возьми, дождался-таки первого дня отпуска!..» — и блаженство, разлившись по всему телу, окончательно освободило Гарда от служебных дум. Когда он погасил свет и закрыл глаза, ему тут же замерещилось море, и аккуратная вилла на самом берегу, и безмятежность, и счастье неведения, и желанность безделья.

Проснулся он от осторожного стука в дверь и тут же понял, что проснулся: во сне ему никто постучать не мог, так как Гард не знал, что такое сновидения. Он прислушался. Стояла мёртвая тишина, и первой мыслью его было: «Неужели служба?» — хотя странно, что посыльный стучит в дверь, вместо того чтобы позвонить. Померещилось? Увы, всегда, когда мы только произносим это слово, все стуки немедленно повторяются, чтобы услышавший их мог сказать сам себе: «Нет, не померещилось».