Неправильная женщина - Светлана Демидова

Татьяна Бугаева, в девичестве Ермакова, чистила картошку для сырного супа. Боря его очень уважал, особенно с сухариками из белого хлеба. На второе у нее задуман жюльен с лисичками. Она недавно купила специальную жюльенницу с прехорошенькими маленькими кокотницами. Сегодня опробует. Конечно, жюльенчик – это так, Боре на один зубок, побаловать. Главное блюдо сегодняшнего обеда – это запеченная особым способом говядина в специях. Она уже однажды мясо так запекала. Боря сказал, что чуть язык не проглотил. Очень хочется его еще раз порадовать.

Татьяна положила в холодную воду последнюю картофелину, задержала взгляд на обрезанных под корень ногтях и счастливо улыбнулась. Ей больше не нужны длинные ногти. Ей нужны рабочие руки, чтобы удобнее было парить, жарить, варить… и вообще работать по дому, чтобы Боря приходил с работы, сгребал ее в охапку и шептал в ушко, что она самая-самая замечательная жена на свете, что все друзья ему завидуют черной завистью. Татьяна и за собственным весом перестала следить и сильно раздалась в талии. Боря был этим доволен. Говорил, что хорошего человека должно быть много. Да, он часто сыплет избитыми прибаутками, но Татьяне все в нем нравится: и эти прибаутки, и крупная фигура с небольшим мягким животиком, и крутой лоб с длинными розовыми залысинами, и низкий, чуть скрипучий голос, и спокойный веселый нрав. А особенно она довольна его крупными теплыми губами, которыми он так сладко целует ее, что каждый раз заходится сердце.

Иногда Татьяна просыпалась в холодной испарине, как ей казалось, – от звуков Вовкиного голоса, доносящегося из коридора. Там, где Вовка – непременно быть беде, а потому женщина резвой ланью вскакивала с постели и, как была, в ночнушке, бежала в коридор, чтобы сразу указать сыну на дверь. При этом Татьяна понимала, что он может и не уйти, а потому у нее заранее сводило страхом скулы, а ткань мягкой рубашки холодным пластырем приклеивалась к вспотевшей спине. Каждый раз коридор оказывался пустым. Татьяна, окончательно очнувшись от сна, соображала, что Вовке, осужденному за убийство и тяжкие телесные, еще сидеть и сидеть и, отдышавшись, шла на кухню, чтобы запить свой страх и вернуться в постель к Боре. Тот непременно просыпался, притягивал ее к себе, тесно прижимался горячим пухлым телом и тут же засыпал снова, довольно громко похрапывая ей на ухо. Этот его храп был для Татьяны лучше любой музыки, поскольку исходил от горячо любимого мужа. Вдыхая его теплый родной запах, она окончательно успокаивалась: у нее теперь есть защитник, и никакие Вовки ей больше не страшны. Она утыкалась носом в Борину руку и спокойно засыпала, умиротворенная и счастливая.

Иногда, правда, заснуть не удавалось, потому что, как ни крути, Вовка – не сосед-уголовник, на которого можно в случае чего и в милицию пожаловаться, а родной сын. Когда отсидит и вернется, никому не пожалуешься. А кроме как к ней, ему возвращаться некуда. Конечно, эта квартира – собственность Бориса, а сам он – мощный, крупный мужик, но какая разница Вовке, в кого вонзать нож… Вовкина бабка Антонина всегда винила ее, Татьяну, в том, что сын преступником-рецидивистом вырос. А что она могла поделать одна с мальчишкой-хулиганом? Она же не виновата, что не было крепкой мужской руки!

В такие бессонные ночи Татьяна вспоминала свою жизнь и удивлялась, как много сил и энергии потратила напрасно. Сейчас, купаясь в любви мужа, она не могла понять, зачем так упорно добивалась того мужчины, который вообще-то всегда был ей непонятен и чужд. Она не знала, о чем разговаривать с Майоровым, казалась себе при нем туповатой и недалекой. Даже то единственное настоящее свидание с ним в юности не могла вспоминать с нежностью или душевным трепетом. Помнились только неловкость, мешающая дышать, и стеснение. Но тогда ей казалось, что все переменится, как только Юра поймет, что именно она, Татьяна Ермакова, должна стать единственной его любовью в этой жизни. И именно ради того, чтобы стать единственной его любовью, она и плела свои интриги. И плод ее интриг – сын Вовка – лишил в конце концов Майорова жизни. Иногда в припадке самобичевания женщине казалось, что сидеть за убийство Юры должен вовсе не Вовка, а она, Татьяна Ермакова, собственной персоной. Она всю жизнь будто подталкивала к гибели мужчину, который был чужой судьбой. Пыталась, как на шахматной доске, расставить фигуры по собственному усмотрению вопреки правилам игры, и потому игра не шла, сбоила, из нее выпадали не те персонажи. Она пробовала перестроиться, поменять фигуры – белые на черные, но все равно выходило нескладно и неладно. Евгений Чесноков, которым она несколько раз пыталась подменить Майорова, тоже был не ее мужчиной. Она всячески мешала ему жить, заставляла расхлебывать то, что сама заваривала, провоцировала на циничные поступки, но он во всех щекотливых и жутких ситуациях, в которые попадал по ее вине, всегда оставался самим собой и был ягодой не ее поля. Может, сын Вовка и дан ей в наказание за то, что она пыталась манипулировать людьми. Когда-то в юности она получила от Ланы Кондратенко урок такой манипуляции и взяла этот прием себе на вооружение. Как много бед удалось бы избежать, если бы она простила Лане Юру и приветила какого-нибудь из тех парней, которые пытались за ней ухаживать! Не родись Вовка, плод обмана, – Майоров был бы жив.

С другой стороны, если бы не судебный процесс по делу убийцы Владимира Чеснокова, Татьяна, возможно, никогда не встретила бы Бориса. Они познакомились именно в помещениях суда. Она плохо помнит подробности, потому что была в тот момент как в чаду. Боря тогда как раз развелся с первой женой и приходил исправлять какую-то ошибку, допущенную в документе о разводе. Он тогда же потащил ее в кафешку неподалеку, и Татьяна ему, первому встречному, почему-то сразу все о себе рассказала без утайки: и про непутевого сына, и про личную неустроенную жизнь, и даже про двух своих мужчин, вокруг которых столько лет крутились все ее помыслы.

– Это мы исправим, – сказал он.

Татьяна тогда не очень вслушивалась в то, что говорит только что встреченный человек, представившийся Борисом Иннокентиевичем Бугаевым, заведующим местной ветеринарной станцией. Она была счастлива, что нашелся кто-то, готовый ее слушать, не поучая и не всплескивая руками с риторическими вопросами: «Да как же ты могла?» Она рассказывала, и всхлипывала, и утирала салфетками, которые вытаскивала из пластикового стаканчика, то и дело выползающие слезы, глотала их и снова давилась ими, а Бугаев Борис Иннокентиевич внимательно слушал и подливал кофе из своей чашки в ее. Татьяна, не замечая этого, запивала им свой рассказ и боялась только одного: как бы этот человек не ушел и не оставил ее одну в этом кафе за столиком, закиданным смятыми салфетками с черными разводами от туши для ресниц. И он не ушел. В тот же вечер Татьяна Ермакова оказалась в его постели. Утром, проснувшись раньше заведующего ветеринарной станцией, Татьяна хотела тихо уйти, решив, что больше ничего этому заведующему от нее не надо. Но он, чутко спавший, тотчас проснулся, вытащил из ее рук джемпер, который она пыталась натянуть, и сказал: