Круг - Яныш Ялкайн

грамоты, пусть спросит у мельника, что живет под горой». Низенький мариец прочитал и засмеялся. Вот пришли они в Уфу, остановились на квартире, легли спать. Ночью долговязый мариец будит товарища. «До меня, — говорит, — дошло, чему ты тогда засмеялся. Там написано: спросите у мельника, а его, может, и дома-то нет».

Моркину эта история очень понравилась, он долго смеялся.

В спорах, рассказах и шутках прошли каникулы. Пришло время Володе уезжать. Моркин поехал провожать его на своей подводе. При прощании он подумал: «Эх, если бы был этот шустрый парень моим сыном!»— и на глазах у него показались слезы.

С тех пор, как Моркин обзавелся своей лошадью, он довольно часто стал ездить в город. В каждый приезд он непременно заходил в книжный магазин, брал газеты за последние две недели, новые книги, потом сидел в трактире, попивая пиво и просматривая газеты. Незаметно проходил день. Вечером он спохватывался, что не выполнил поручений жены, и бежал в закрывающиеся уже магазины, накупал без разбору всякой всячины, и дома за это жена пилила его, как ржавая пила.

— На книги деньги потратить нашел, а платок купить не удосужился!

— Ладно, не сердись, в следующий раз куплю, — говорил Моркин. Он не сердился и не оправдывался, но и в следующий раз опять покупал первое, что предлагали ему лавочники. Поэтому в конце концов жена перестала давать ему поручения, старалась ездить в город сама или просила делать покупки кого-нибудь из женщин, едущих в город. Покупать что-нибудь — в деревенской лавке она не хотела, говорила — дорого.

После того, как Володя уехал, Моркин заскучал. То ли охладел он к школе, то ли не хватало ему общества молодого семинариста, Чэн и сам понять не мог. Он с нетерпением ждал весенних каникул и каждый раз, когда взглядывал на календарь, ловил себя на мысли, что ему хочется вырвать все листы, оставшиеся до апреля.

— Ах, Петр Николаевич, — подсмеивался он над самим собой-.—Что тебе весна? Или молодая кровь опять взыграла?

Ждали весну и на хуторе Орлая Кости. Весной Орлай Кости обещал выделить Эману его пай земли. Так как он сказал об этом в ‘присутствии семьи и соседей, все надеялись, что он выполнит свое обещание.

Эман вернулся с работы усталый и злой. Он сердито кинул в угол грязный азям и сказал жене:

— О чем я только думал, когда дал этому кровопийцу оседлать себя! Дни и ночи работаю на него, и конца нет этой работе.

Амина не опрашивала, о ком говорит муж. Она и так понимали, что говорит он о ее отце. Глядя в сторону, она тихо сказала:

— Весной отделимся, а пока надо как-нибудь потерпеть. Отец — плохой человек, но не надо его злить. Смотри, Сережа давно к тебе на руки просится. Он сегодня опять петуха гонял, подхватил большую палку и бегает!

Эман понял мысли жены и перестал ругать Орлая Кости. Он подошел к сыну, взял его на руки и подбросил вверх. Амина, глядя на них, радостно смеялась.

В конце зимы старый Кугубай Орванче полез сбрасывать с крыши снег, поскользнулся и упал. Дома не было ни Эмана, ни Орлая Кости. Амина с матерью кое-как подняли лежащего без памяти старика и внесли в дом. Много времени прошло, пока он очнулся. Кугубай Орванче заболел. Его положили в кухне на скамейке, возле печи. Он лежал и почти все время спал. Однажды Орлай Кости, доставая свои варежки из печурки, сказал:

— И когда только этот дармоед. наконец, сдохнет!

— Тише, тише, — испуганно зашептала жена. — Он же не спит.

— А мне какое дело, спит он или не спит! Я у себя дома и разговаривать шепотом не желаю!

Кугубай Орванче не спал и все слышал, ему было очень обидно, но он промолчал. На другой день старик с трудом поднялся с лавки, пошел к сыну и снохе, посидел у них.

— Пойду я лучше, деточки мои, в свою избу, — оказал Кугубай Орванче. — Вижу, я здесь лишний.

— И не думай об этом! — воскликнула Амина.

— Разве мы тебя обидели чем-нибудь, отец? — спросил Эман.

— Да уж, что и говорить, хозяева у нас добрые. Никого, верно, нет добрее их, а уж как они меня жалеют, и рассказать нельзя!

— Ну, сболтнет когда Кости что-нибудь, не принимай близко к сердцу, отец, язык на то и дан, чтобы болтать.

— Как же мне не принимать близко к сердцу! Все коминцы над нами смеются, даровыми батраками называют.

Эман рассердился:

— Называют, называют… Что я могу сделать? А ты наслушаешься всего от безделья!

Кугубай Орванче опустил голову и высморкался.

— Ну вот, — сказал он, — теперь не только Орлай Кости, родной сын бездельником называет!

— Не обижайся, отец, — примирительно оказала Амина. — Эман сказал не подумавши. Да и работы сейчас нет, еще снег не сошел.

— Не сердись, отец, я не со. зла, — Эман похлопал Орванче по плечу своей широкой ладонью. — Лучше скажи, зачем на крышу полез? Я же говорил: сам снег сброшу. Или уж хоть бы веревкой себя привязал. Ведь мог насмерть убиться. Еще удачно упал, с такой высоты мог шею сломать.

Старик повеселел, закурил трубку и сказал:

— Хоть смеются над нами, а таких крепких людей, как в нашем роду, немного найдется. Мы даже с крыши падаем не на брюхо, как другие дураки, а по-кошачьи: на ноги.

Амина улыбнулась.

— Верно, отец! А дурных слов не слушай и уходить отсюда не думай.

— Ай, добрая сноха! — воскликнул Кугубай Орванче. — Я только так оказал. Как я уйду от вас? С какими мыслями, с какой душой? Где вы, там и я!

— Вот придет весна, отделимся, отрежем себе землю и станем жить самостоятельно, — сказал Эман.

— Дай-то бог, — вздохнул Кугубай Орванче и поднялся — Пойду потихоньку телегу чинить, чтобы Орлай Кости не сердился…

Быстро наступала весна. Леса среди полей поголубели: как-то раз Эман, возвращаясь из Комы с плугами, которые он возил в кузницу чинить, залюбовался блестящими на солнце полями. «Хорошо бы отрезать землю возле этой опушки, — подумал он. — Поставили бы дом около того дуба, речка возле самого огорода, удобно было бы Амине капусту поливать. Посадили бы сад. Купили бы в городе саженцы хороших сортов яблонь из семинарского сада, росли бы у нас яблони, смородина, малина… Эх, только не отрежет нам Орлай Кости хорошей земли! Ну да ничего! Если не у опушки, можно здесь, с краю отрезать. Тут тоже хорошо, только до воды далеко, придется колодец рыть…»

Когда Эман вернулся» домой, Орлай Кости, открывая ему