Крабат - Отфрид Пройслер

Парням было нелегко в этот вечер слушать Мастера, потому что Лобош постоянно отвлекал их. Было смешно глядеть на него — как он вращал глазами, выворачивал шею и бил крыльями. Мельник же мог зачитывать из Корактора, что хотел!

Крабат не упускал ни одного слова.

Он сообразил, как важен был новый урок — для него и Певуньи. Слог за слогом затверживал он заклинание. Уже перед сном, на нарах, он повторял его до тех пор, пока не уверился, что больше никогда его не забудет.

В пасхальную субботу, с наступлением темноты, Мастер снова выслал мукомолов достать себе знак. К концу расчета последними остались Крабат и Лобош, мельник отпустил их с чёрным благословением.

Крабат заранее приготовил в дровяном сарае одеяла, по два для каждого, потому что ближе к вечеру стало пасмурно и запахло дождём. Поскольку они покинули мельницу последними, он поторапливал Лобоша. Он допускал, что двое других парней могли быть уже на пути к месту смерти Боймеля — опасение это оказалось беспочвенным, как они выяснили, когда пришли к деревянному кресту.

На опушке они собрали куски коры и ветки, разожгли маленький костёр. Крабат объяснил парнишке, для чего они сидят здесь, на этом месте, и что они двое должны теперь провести пасхальную ночь в бдении у костра.

Лобош, поёжившись, закутался в своё одеяло, он думал: хорошо же, что ему здесь не одному сидеть нужно, иначе, быть может, он умер бы со страху и тогда, вероятно, пришлось бы на этом месте поставить ещё один деревянный крест, хоть и поменьше…

Позже они говорили о Школе Чернокнижия и о правилах, по которым проходят уроки колдовского искусства. Потом они молчали какое-то время, и наконец Крабат заговорил о Тонде и Михале.

— Я тебе ведь уже обещал, что однажды о них расскажу.

Пока он рассказывал Лобошу о своих друзьях, ему стало ясно, что сам он между тем оказался на месте Тонды — по меньшей мере для этого мальчика, что сидел напротив него, по другую сторону костра.

Изначально он собирался ничего не рассказывать Лобошу о конце Михала и Тонды — никаких подробностей, в любом случае, но чем дольше он говорил о них обоих, а также о Воршуле, что лежала в могиле на кладбище в Зайдевинкеле, и о том, как Тонда утверждал, будто мукомолы из Козельбруха приносят девушкам беду, — чем дольше он говорил, тем более очевидным ему казалось, что парнишка тоже имеет право узнать обо всём, от чего Крабат хотел его оградить вначале.

Так и получилось, что Крабат рассказал ему всё, что было рассказать. Только о тайне лезвия ножа он не упомянул ни словом, чтобы не рисковать колдовской силой, что в том жила.

— Ты знаешь, — спросил Лобош, — кто виноват в смерти Тонды и Михала?

— Я догадываюсь, — сказал Крабат. — И если моё подозрение подтвердится, я отплачу.

Около полуночи пошёл слабый дождь. Лобош натянул одеяло на голову.

— Не делай так! — сказал Крабат. — Тогда ты не сможешь услышать колоколов и пения в деревне.

Немного позже они различили, как вдали зазвонили пасхальные колокола, и услышали голос Певуньи в Шварцкольме — голос Певуньи и, на смену ему, других девушек.

— Звучит красиво, — сказал Лобош спустя какое-то время. — Чтобы это услышать, можно и под дождём помокнуть.

Следующие часы они провели молча. Лобош понял, что Крабат не хочет разговаривать и не хочет, чтоб ему мешали. Лобошу не сложно было последовать его примеру. Того, что он узнал о Тонде и Михале, хватало, чтоб обмысливать полночи и даже дольше.

Девушки пели, колокола звучали. Через некоторое время снова перестал идти дождь — Крабат этого не заметил. Для него не существовало ни дождя, ни ветра в этот час, ни тепла, ни холода, никакого света и никакой темноты, — для него сейчас существовала только Певунья, её голос и воспоминание о том, как сияли её глаза в свете пасхальной свечи.

На это раз Крабат решил не уходить снова из себя. Разве Мастер не учил их искусству говорить в мыслях с другим человеком «так, чтобы он мог слышать слова и понимал их, как если бы они исходили от него самого»?

Незадолго до утра Крабат проговорил новое заклинание. Он сосредоточил всю силу, что была в его сердце, на Певунье, пока не поверил, что теперь чувствует её — и тогда он заговорил с ней.

«Кто-то просит тебя, Певунья, чтоб ты его выслушала, — сказал он. — Ты его не знаешь, но он знает тебя уже давно. Если ты в это утро набрала пасхальной воды, то устрой на обратном пути так, чтобы ты приотстала от других девушек. Ты должна идти одна с кувшином воды: кто-то хочет тебя встретить — и ему не хотелось бы, чтоб это происходило у всех на глазах, потому что нечто касается только тебя и его, и больше никого в мире».

Трижды воззвал он к ней, всё одними и теми же словами. Потом занялось утро, пение и колокола смолкли. Теперь было самое время научить Лобоша чертить пентаграмму и поставить знаки друг другу с помощью щепок от деревянного креста, Крабат отколол их от основания ножом Тонды и дал им обуглиться в кострище.

Крабат на обратном пути так торопился, будто его честолюбие не допускало, чтоб они прибыли на мельницу не первыми. Лобошу с его коротенькими ногами едва удавалось не отставать.

Недалеко от Козельбруха, у первых кустов, Крабат остановился. Он пошарил в своём кармане, затем схватился за голову и сказал:

— Я его оставил лежать у деревянного креста…

— Что? — спросил Лобош.

— Нож.

— Тот, что ты от Тонды получил?

— Да — от Тонды.

Мальчишка знал, что нож Тонды был единственным, что осталось на память о нём у Крабата.