Время талых снегов - Сергей Наумов

Но иногда вспыхивала в ней неодолимая тоска по дому, по Москве, по инструменту, пальцы помнили любимого Шопена, они ничего не хотели забыть, эти тонкие длинные пальцы лучшей выпускницы консерватории. Родился Андрей. А вскоре началась война. Павел писал рапорты с просьбой отправить его на фронт. Он уехал в конце сорок второго под Сталинград. Ксения осталась на заставе, хотя ей предлагали вернуться в Москву, настаивал на том же и Павел. А она осталась. И поднималась по тревоге, как все, и скакала в ночь, сжимая короткий кавалерийский карабин в правой руке, чтобы можно было стрелять навскидку. Она обстирывала и кормила заставу, отрезанную от Большой земли нескончаемыми песками, и ждала писем от Павла. Война уводила его все дальше на Запад, а потом пришло письмо из госпиталя. Стриженой писал, что ранен в плечо и в голову и лежит в одном из сочинских госпиталей, и, как только подлечится, приедет на заставу.

Он приехал весной, когда цвели тюльпаны и миндаль. Увидел шрам — след бандитского ножа, молча кивнул, все понимая, и позвал на руки четырехлетнего Андрейку. А она смотрела на него, бледного, исхудавшего, с тонкой полоской бескровных губ, и узнавала своего Павла, единственного в мире человека, кому было позволено обнять и поцеловать ее в губы властно, по-мужски.

— ...Поклонись своей любви, Ксения, — сказала себе Стриженая. Ей показалось, что она произнесла слова вслух. Взглянула на Колесова. Сержант, поджав губы, крутил барабанчики окуляров на бинокле. Она посмотрела на западную часть гигантского лесного массива. Там, над зубчатой кромкой в розово светящемся небе, застыл неправдоподобно красный шар солнца. «Оно похоже на этот сумасшедший, тревожный день», — подумала Ксения.

Полковник Поважный любезно предложил провожатого. И молоденький сержант Константин Колесов, узнав, кого будет сопровождать на заставу, был сама предупредительность и внимание. И все же Ксении стоило большого труда уговорить сержанта подняться на башню разрушенного замка. Он уступил только после того, как Стриженая рассказала ему о ночном бое и гибели мужа. И все-таки, прежде чем подняться на башню, Колесов подключился к розетке, связался со штабом отряда и внезапно получил приказ остаться на башне и вести наблюдение до подхода тревожной группы.

Ксения ощутила в кармане плаща холод нагана. В нем семь патронов с войны. Полный барабан. Мужнин наган. Единственная вещь, которую Ксения оставила на память. Может быть, потому, что он именной. Тонкая серебряная пластинка на рукоятке. И на ней малопонятная гравировка:

«От Гангута до Корсуни — 1945 год».

Сам Стриженой никогда не объяснял смысла надписи на пластинке, однажды только сказал: «Не знаю оружия надежнее, чем наган».

И вот пришла пора распрощаться с дорогой сердцу вещью. Ксения твердо решила подарить наган заставскому музею, где все дышало подвигом мужа и его бойцов.

— Мы здесь не зря, Костя, — запоздало ответила Стриженая, — даже у тренированного человека есть предел физических возможностей. К тому же, как тебе сказали, нарушитель ранен. Он может прийти сюда зализать свою рану и отдохнуть.

— Да ведь развалины-то эти с башней у всех на виду, — возразил Колесов.

— Ему нужно где-то укрыться. Он ушел по воде и сбил след. И он знает, где его ищут. К границе он не пойдет — умен. Вам известно, что такое схрон?

— Не видел пока. А слышал много, — ответил Колесов.

— Тайники и схроны строили немцы. Вы, конечно, знаете, что такое ОУН. Для этих бандитов и делались подземные квартиры. Сколько их еще на нашей земле осталось... В сорок шестом году у бандитов были даже свои бронетранспортеры и тяжелые минометы. Оуновцы — фанатики, хотя и среди них находились просто обманутые бандеровской пропагандой простые крестьяне.

— Нам рассказывали, — серьезно сказал Колесов и вдруг спросил: — А кто такой Гонда? Жухов сказал — нарушитель Гонда, и все.

Ксения Алексеевна прищурилась и взяла из рук сержанта бинокль. Долго рассматривала окрестности.

— Я не знаю, кто он сейчас. В ОУНе носил чин надрайонного «проводника». Жестокий и страшный человек. Недаром его прозвали «Палач». Говорят, только один вид горящего села доставлял ему огромную радость. Пыткам и зверствам Гонды нет числа.

Шар солнца скатился за лес, оставив призрачный слабый след. Зубчатая кромка бора уходила в сумрак, буквально на глазах исчезала, сливаясь с еще теплившимся мягким светом горизонтом.

— Все, — сказала Стриженая, возвращая бинокль, — через полчаса сюда явится Андрей с тревожной. Теперь можно и на заставу. Иногда, Костя, человеку просто необходимо почувствовать, что он делает важное и опасное дело. Звездный час не случился, значит, не о чем и жалеть. Осмотри еще раз подходы, а я вниз. Подожду тебя под аркой.

Она спустилась по каменным стертым ступеням в узкий, стиснутый кирпичными стенами двор. Двор был глухой, и только в дальнем углу зиял пролом. И в нем стоял человек. В сумерках он казался вырезанной из фанеры черной мишенью. Стриженая вздрогнула. Инстинкт бросил ее на холодные плиты. И тотчас глухо хлопнуло. И пуля, трижды срикошетив от стен, бесформенным комочком свинца подкатилась к самому лицу Ксении.

«Костя! Он же будет спускаться. Ему не сделать и двух шагов по лестнице. И он ничего не слышит там, наверху», — молнией пронеслось в мозгу.

Снова глухо щелкнул бесшумный пистолет. И снова стены отозвались на выстрел тройным стуком.

«Он меня плохо видит — серый плащ на серых плитах. Наган!» — вспомнила Ксения. Она успела рвануть из кармана оружие, когда осколки гранитной плиты ударили в лицо, обжигая нестерпимой болью. Ослепленная, она стреляла наугад в направлении пролома, предупреждая Колесова о появлении Гонды.

Козырной уже покинул двор. Только на миг его фигура еще раз появилась в проломе — тогда и прозвучала короткая автоматная очередь. Окрика «Палач» не слышал. Пуля ударила в голову выше левого виска, жестоко контузив того, кто именовался Иохимом Гондой по кличке Козырной.

ГОНДА

У него было странное ощущение не своего тела. Он видел и чувствовал, но не мог шевельнуться. Сквозь полуприкрытые веки Гонда различил склонившееся над ним лицо молодого скуластого парня. Тот сказал:

— Вот и все.

А Гонда думал об ампуле, вшитой в воротник джинсовой куртки. Вторая в перстне на безымянном пальце правой руки. Нужно только дотянуться до одной из них и раздавить зубами. Мышцы отказывались повиноваться мозгу. Этого не мог предвидеть ни Веттинг, ни тощий американец по фамилии Фисбюри. Этого не мог предвидеть никто.

Кололо в висках. Тело казалось объятым пламенем. Внезапно он вспомнил себя в эсэсовском черном мундире с двумя «молниями» — готическими буквами «С» на левой петлице. Есть ли у них фотографии того времени, когда он служил в военно-диверсионном подразделении «Нахтигаль»? Его охватила бешеная злоба. Не хватило каких-нибудь пяти минут, чтобы нырнуть в подземелье. Он бы сдвинул плиту и одной рукой. Она в левом углу под лестницей. Никто, кроме атамана Солового и брата Сигизмунда, не знал о ходе в подземелье. Обоих давно нет в живых. А может быть, и этот тайный вход открыт пограничниками? Помнится, еще в сорок восьмом там крутилась группа войсковых саперов. Как бы там ни было, теперь и эта возможность уйти, раствориться в полузасыпанных галереях замка рухнула. Мелькнула слепая и беспомощная мысль о побеге. И тут же угасла — после такой контузии далеко не убежишь. Поздно. Он не смог продать жизнь дорого, теперь нужно попробовать ее купить. И пусть идут ко всем чертям и тощий американец, и Веттинг со своей любовью ко всему изящному. Он выложит все, что знает. И потребует гарантии. Он будет жить до последнего. Есть еще его величество случай. Ведь ушел же он в сорок восьмом от «ястребков», из самого пекла вырвался. А умереть он всегда успеет.