Зачарованные смертью - Светлана Алексиевич

— Тебе тогда было всего четыре годика.

Я вспоминала, как из каких-то маленьких кусочков она шила большие фуфайки. Она снова мне не верила:

— Тебе было только четыре годика.

— Мама, я еще спрашивала: почему они черные? А ты отвечала: „Зато теплые“.

— Правда? — удивлялась мама. — А я хочу все забыть. Я однажды даже забыла лицо нашего папы…

Мне кажется, я помню все: аромат кусочка дыни, который мама мне однажды принесла. Размером в пуговицу… В какой-то тряпочке… Я запомнила его навсегда. Помню, как мальчики позвали меня играть с кошкой, а я не знала, что такое кошка. Ее принесли из-за зоны, в зоне кошек не было, потому что не оставалось никаких остатков еды, мы все подбирали, съедали, как зверьки. Ели какую-то траву, корешки. Нам очень хотелось угостить чем-то кошку, но у нас ничего не было, и мы кормили ее своей слюной после обеда. Она ела.

Помню, как мама хотела дать мне конфету.

— Анечка, возьми конфету! — кричала она.

Охранники ее не пускали, они оттаскивали ее от меня за длинные черные волосы. Лаяли собаки, большие серые овчарки. А она оглядывалась и звала:

— Анечка, возьми конфету!

Мне было страшно. Я не знала, что такое конфета. Никто из детей не знал, что такое конфета. Все испугались и поняли, что меня надо спрятать, и затолкали в серединку. Меня всегда дети ставили в серединку: „Потому что Анечка у нас падает“. Я ничего не видела, я только слышала, как моя мама кричала:

— Анечка, возьми конфету!

(Закрывает лицо руками и молчит.)

Давайте не будем больше вспоминать… Я ничего не помню… Может, мне кто-то все это рассказал… Или я в книге прочла… (Опять молчит.) А вдруг я схожу с ума?

…В пять лет нас вывезли из лагеря, как сейчас помню, в детдом номер восемь поселка номер пять. Все было под номерами. Нас погрузили в грузовик и повезли. Мамы бежали, цеплялись за борта, плакали. Помню, что мамы всегда плакали, а дети не плакали никогда. Мы никогда не были капризными, не баловались, не смеялись. Плакать я научилась в детдоме. В детдоме нас очень сильно били. Нам говорили:

— Вас можно бить и даже убить, потому что ваши матери — враги.

Отцов мы не знали.

— Твоя мама плохая. — Не помню лицо женщины, которая мне это повторяла и повторяла.

— Моя мама — хорошая. Моя мама — красивая, — плакала я.

— Твоя мама — плохая. Она — наш враг.

Я не помню, говорила ли она само это слово „убить“, но помню, что наших мам не должно быть. Мы знали, что нас охраняют наши солдаты. Наши! Позже мы понимали, что солдаты нас охраняют от мам. У нас не было воспитателей, учителей… Таких слов мы не слышали… У нас были командиры… Мне хотелось, чтобы меня били так, чтобы остались дырки, и тогда перестанут бить. Дырок у меня не было, зато гнойные свищи покрыли все тело. Тогда я поняла, что если что-то очень хочешь, оно сбывается. У моей подружки Олечки были металлические скобочки на позвоночнике, ее нельзя было бить. Я ей завидовала и тоже хотела иметь скобочки… А еще я ждала, чтобы скорее была ночь. Ночью к нам приходила тетя Фрося, ночной сторож. Она была добрая, на нам рассказывала сказки. Про Аленушку… Приносила в кармане пшеничку и давала по нескольку зернышек тому, кто плакал. Больше всех у нас плакала Лилечка, она плакала утром, вечером плакала… Плакала, когда мы кушали, плакала, когда мы учились… У нас у всех была чесотка, толстые красные чирьи на животе… А у Лилечки под мышками были еще волдыри, они лопались гноем… Помню, что дети доносили друг на друга. Это поощрялось. Больше всех доносила Лилечка… Мы ждали весну, чтобы нарвать цветов и съесть их. Мы ели подснежники… Лилечка умерла зимой… Если бы она дожила до подснежников, она бы не умерла… (Пауза.)

В классе мы пели счастливые песни о Сталине. Первое мое письмо я написала товарищу Сталину. До этого у нас бумаги не было. Когда мы выучили буквы, нам раздали чистые листки бумаги, и под диктовку мы писали письмо самому доброму, самому любимому товарищу Сталину. Мы его очень любили, верили, что получим ответ. Что он нам пришлет подарки… (Пауза.) На Первое Мая нам выдавали красные флажки… Мы радостно ими махали… Я всегда боялась, что мне не достанется флажок… Что у меня не будет красного флажка… (Долго молча смотрит в окно. После снова торопится выговориться.)

Нас все время учили, нам говорили:

— Родина — это ваша мать… Родина — это ваша мама…

Маленькие, мы у всех взрослых, которых встречали, спрашивали:

— Где моя мама? Какая моя мама?

Никто не знал наших мам…

Первая мама приехала к Рите Мельниковой. У нее был изумительный голос. Она нам пела колыбельную:

Спи, моя радость, усни.В доме погасли огни…Дверь ни одна не скрипит,Мышка за печкою спит…

Мы такой песни не знали, мы эту песню запомнили. Просили: еще, еще. Я не помню, когда она кончила петь. Мы заснули. Она нам всем говорила, что наши мамы хорошие, что наши мамы красивые. Что наши мамы все поют эту песню. Мы ждали…

Потом было страшное огорчение. Она нам сказала неправду. Приезжали другие мамы. Они были некрасивые, больные. Они не умели петь. С тех пор я не люблю неправду. Нас нельзя было утешать неправдой. Нас нельзя было обманывать: твоя мама жива, а не умерла. Ребенок начинал верить, а потом оказывалось, что мамы нет. Я не люблю сказки. Долго не читала сказки. Я начала читать сказки, когда у меня родилась дочка, когда ей исполнилось пять лет, и она просила:

— Сказку, мама, расскажи страшную сказку.

Я читала ей сказки и всегда удивлялась: почему в наших детских сказках так много убивают и почему детям это нравится? И сейчас не понимаю.

В детдоме мы были очень молчаливые. Мы не говорили. Не помню наших разговоров. Помню прикосновения. Моя подружка Валя Кнорина до меня дотронется, а я знаю, о чем она думает, потому что мы все думали об одном и том же. Мы знали друг о друге интимные вещи: кто писается ночью, кто кричит во сне, кто какую букву картавит. Я все время ложкой зуб себе исправляла. Что-то на нас падало. Наверное, свет ангелов. Не может столько детей быть без ангелов. В одной комнате — сорок железных кроватей… Вечером — команда: сложить ладошки вместе и — под щеку! И всем — на правый бочок! Мы должны были делать это вместе, все сорок человек. Это была общность, пусть животная, пусть тараканья, но меня так воспитали… Лежим-лежим ночью и начинаем плакать, все вместе:

— Хорошие мамы уже приехали…

Одна девочка сказала:

— Не люблю маму. Почему она так долго не едет?

Но я вспомнила, как моя мама звала меня: „Анечка, возьми конфету…“. Как ее не пускали… Тянули за красивые черные волосы… Я прощала ей все… Я любила ее…