Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Соображенья житейские заставляют меня признать все уже написанное о Шмидте «I-ою частью» целого, уверовать в написанье второй и сдать написанное в журнал. Я над вещью работы не брошу. Она будет. Но мне хотелось посвященье тебе написать по окончании всего, и хорошо написать. Помещать же его надо в начале. Вчера, перед сдачей, написал как мог.

Посвященье

Мельканье рук и ног и вслед ему«Ату его сквозь тьму времен! РезвейРеви рога! Ату! А то возьмуИ брошу гон и ринусь в сон ветвей».Но рог крушит сырую красотуЕстественных, как листья леса, лет.Царит покой, и что ни пень – Сатурн:Вращающийся возраст, круглый след.Ему б уплыть стихом во тьму времен.Такие клады в дуплах и во рту.А тут носи из лога в лог ату,Естественный, как листья леса, стон.Век, отчего травить охоты нет?Ответь листвою, пнями, сном ветвейИ ветром и травою мне и ей.

Тут – понятье (беглый дух): героя, обреченности истории, прохожденья через природу, – моей посвященности тебе. Главное же, как увидишь, это акростих с твоим именем, с чего и начал: слева столбец твоих букв, справа белый лист бумаги и беглый очерк чувства. Писал в странном состоянии, доля которого, впрочем, была и в значительно худшем, т. е. просто плохом, для газеты стихе об Англии. Так как оно кончается тем же колечкоподобным, узким и втягивающим словом, что и посвященье, то вот:

Событье на Темзе, столбом отрубейИз гомозни претензий по вытяжной трубе!О будущность! О бьющийся об устье вьюшки дух!Волнуйся сам, но не волнуй, будь сух!Ревущая отдушина! О тяга из тяг!Ты комкаешь кусок газетного листа,Вбираешь и выносишь и выплевываешь вонНа улицу, на произвол времен.Сегодня воскресенье и отдыхает штампИ не с кого списать мне дифирамб.Кольцов помог бы втиснуть тебя в тиски анкет,Но в праздник нет торговли в Огоньке!И вот, прибой бушующий, не по моей винеСегодня мы с тобой наедине.Асфальтов блеск и дробь подков и гонка облаков.В потоке дышл и лошадей поток и бег веков.Все мчит дыша, как кашалот, и где-то блещет цельИ дни ложатся днями на панель.По палке вверх взбегает плеск нетерпеливых рук.Конаясь, дни пластают век, кому начать игру.Лицо времен, вот образ твой, ты не живой ручей,Но столб вручную взмывших обручей.* * *Событье на Темзе, ты вензель в кореВлюбленных гор, ты – ледником прорытое тире.Ты зиждешь столб, история, и в передвижке днейЯ свижусь с днем, в который свижусь с ней.

Хотя я сегодня немножко успокоился и снова помню и знаю, отчего остался на год, а отсюда и: зачем, но до полученья письма от тебя темы Рильке затрагивать не в состоянии[37]. Это именно то письмо, которое мне грезилось и которого я и в сотой доле не заслуживаю. Он ответил немедленно. Но когда, помнишь, я запрашивал у тебя посторонних и действительных опор для решенья, лично для себя я избрал, как указанье, именно это письмо, вернее срок его прихода. Я не рассчитал, что совершить ему предстояло не два, а больше четырех концов (везли с оказией к родным в Германию, оттуда послали ему, м.б. не прямо, от него на Rue Rouvet, потом на океан, потом лишь от тебя ко мне). У меня было загадано, если ответ его будет вложен в письмо с твоим решеньем, послушаюсь только своего нетерпенья, а не тебя и не «другого» своего голоса. И, верно, хорошо, что тогда вы с ним разошлись. Но что ты разошлась с ним вторично, что вместе с ним пришла не ты, а только твоя рука, потрясло меня и напугало. Успокой же меня скорее, Марина, надежда моя. Не обращай вниманья на скверные стихи в письмах. Вот увидишь Шмидта в целом. Если же посвященье плохо, успей остановить.

<На полях:>

Я твоей просьбы отн<осительно> Над<ежды> Ал<ександровны> еще не исполнил. Ты должна меня простить. Это тоже из самосохраненья. Боюсь избытка тебя в делах и в дне. С исполненьем просьбы запоздаю.

Письмо 54а

<ок. 22 мая 1926 г.>

Цветаева – Пастернаку

Мой отрыв от жизни становится все непоправимее. Я переселяюсь, переселилась, унося с собой всю страсть, всю нерастрату, не тенью, обессиленной жизнью, а живой из живых.

Подтверждение – моя исполнительность в жизни. Я исполнительна как раб. Только унеся вещь из дому, я могу ее понять, изымя<сь>, отвлечась.

Ты не знаешь моей жизни, именно этой частности слова: жизнь. И никогда не узнаешь из писем, я слишком суеверна, боюсь вслух, боюсь сглазить [то, что все-таки, очевидно, является – счастьем] – не объяснить. Боюсь оказаться неблагодарной. Но, очевидно, мне так трудно, так несвойственна мне эта дорогая несвобода, что из самосохранения переселяюсь в свободу – полную. В тебя.

Борис, ни один мой час не принадлежит мне. Никуда не могу уйти, все заранее распределено. Я бы и умереть не могла – п.ч. распределено. Кем? Мною. Моей заботой. Я не могу, чтобы Аля не мылась: Аля, мойся! по 10 раз. Я не могу, чтобы газ горел даром, я не могу, чтобы Мур ходил в грязной куртке, я не могу —. У меня горд<ость> нищего – не по карману, не но собственным силам. И вот, как заведенная: <оборвано>. Борис, я тебя хочу – без завода, в каком-то жизненном промежутке, в состоянии паузы. Такая пауза – мост, поезд, всё, что движется: переносной пол, maison roulante[38] – моего (и м.б. твоего) детства.

Я ненавижу предметы – я загромождена ими. Точно мужчина, давший честное слово уехавшей жене, что все будет в порядке. Поэтому – не упорядоченная жизнь, а безумие, вдруг среди разг<овора> – срывается: забыла, вывешено ли полотенце: солнце, нужно воспользоваться.

Словно вытверженный урок – как Отче Наш, с которого не собьешь, п.ч. не понимаешь ни слова.

Нынче письмо от Аси. Есть о Мо́лодце. «Борис, по своей добр<оте>, увидел в конце простое освобождение и порадовался за тебя». Ты опять прав. Конечно, простое освобождение: от чего? от насилия жизни, от непременности жить. [Она честно как нужно оберегалась от счастья. Оно пришло. Разве важно, – что именно во время Херувимской.] Я сама вздохнула, когда кончила, осчастливленная за нее – за себя. Что они будут делать в «огнь-синь»? Лететь в него вечно. Так я вижу счастье. Никакого сатанизма. Просто сказка, как упырь – силой любви – превр<ащается> в человека (его нарастающие, крепчающие предостережения, его мольбы!). А человек – Маруся – силой той же любви – в упыря <вариант: нечеловека> (перешагнула же через мать! – через себя! – в конце: через ребенка и барина). Как в Греции: любовь делает богов людьми и людей – богами.