Largo - Петр Краснов

В городе было пусто. День был не базарный. Лавки под аркадами были закрыты. В пять минут она прошла весь город насквозь и полевой дорогой, где еще тяжела была от росы пыль, направилась к старому католическому кладбищу. Густой рощей стояли плакучие ивы, сирени, тополя и липы, и высокий дощатый забор окружал их. Валентина Петровна по песчаной тропинке обошла его и вышла в поля. Она села на камне в тени забора. Плакучая береза свешивала к ее лицу маленькие нежные листики. У ног цвели большие желтые ирисы. Подле них хлопотливо жужжал шмель. Перед Валентиной Петровной широко расстилались цветущие луга. Золотая куриная слепота, белая ромашка, алые маки розовато-лиловый мышиный горошек, белые шапки цветущей зари пестрым, точно прекрасным восточным ковром лежали до самого дальнего леса. Влево, за оврагом, были совсем зеленые, молодые, только что выбросившие лист поля ржи и пшеницы, и верстах в трех за ними темнел и розовел большой сосновый лес.

Все было полно утренней, настороженной тишины. Здесь не было слышно города с шумами его гарнизона, и только сзади, со стрельбища, доносились редкие ружейные выстрелы.

Валентина Петровна хорошо знала это место. Сюда никто никогда не ходил. В детстве, когда ей хотелось помечтать наедине, почитать одной какую-нибудь книгу — она убегала сюда.

В изящном костюме taillеur из темно-серой шерсти на шелковой подкладке с воротничком и рукавчиками ярко-пунцового бархата, с жакеткой, раскрытой на шелковый пунцовый жилет, вышитый разноцветными шелками старинной вышивкой, изящном творении Надежды Федоровны Шевяковой, в маленькой серой шляпе от Шарля, — с лентами из нескольких тонов пунцового цвета, она казалась на фоне серого кладбищенского забора стройным красивым, городским видением. Длинный тонкий зонтик цвета алых роз с чуть загнутой на конце ручкой лежал на ее коленях. Как ей недоставало здесь ее Ди-ди! Как прыгала бы она в траве, охотясь за полевыми мышами и кротами, как носилась бы она здесь на этом широком просторе!

Ничего и никого ей больше не надо. Ее музыка, ее милая доверчивая Ди-ди, кот Топи, Таня… Марья… Родители… бедная мамочка — ей помогать… Хорошо, чтобы этим все и кончалось.

"Прочтем еще раз и порвем" — подумала она, доставая из за борта длинной жакетки письмо Портоса.

Густые, темные брови нахмурились. Потом поднялись и опустились на место. Лоб стал гладок и чист. Самодовольная усмешка образовала маленькую ямочку на полных щеках и чуть приоткрылся рот. Маленькие пальчики, — она сняла перчатки, — надорвали письмо, разорвали пополам… еще… еще… крошечные кусочки полетели к ирисам. Валентина Петровна встала и отошла к краю забора, где легкий поддувал ветерок. Там полетели, кружась и колеблясь легкими белыми бабочками, остальные клочки униженно-просительного письма Портоса.

Потом она пошла домой. Она шла твердым, спокойным шагом. Из-под длинной, узкой юбки чуть показывался кончик лакированного башмачка. Она себя чувствовала крепкой, сильной, здоровой, гибкой и изящной. Шляпа легко лежала на завитых волосах, зонтик на вытянутых руках она заложила за спину и элегантная, изящная, в сознании, что костюм и она составили одно целое, одну прекрасную картину, она неторопливо и спокойно, с поднятой головкой шла по городу.

Встречные офицеры, спешившие на занятия, оглядывались на нее. Старшие узнавали ее и козыряли ей. Чуть улыбаясь, она кланялась им легким грациозным, царственным движением.

Нет, если она не королевна Захолустного Штаба, — она все-таки сама по себе королева, — если ей так пишет Портос.

Ему она, конечно, ничего не ответит!

XVII

Под вечер, когда алое солнце спускалось к закату и точно пожаром горели окна казарм, Валентина Петровна сидела в маленькой беседке их собственного садика за старым, досчатым покосившимся столом. Папин кожаный бювар был разложен, на нем и стояла его походная, круглая, обтянутая забрызганной чернилами кожей чернильница. На большом листе своей бумаги, пролежавшем целый день под ее душистым «сашэ», Валентина Петровна писала тонкими косыми буквами письмо Портосу.

Она писала то, что пишут в таких случаях честные, «порядочные» женщины, жены обманутых мужей. Она писала, что она ни в чем не обвиняет "Владимира Николаевича", что она сама во всем виновата и казнит саму себя. Что им надо расстаться навсегда. Она не верит его любви. Она замужняя, несвободная женщина. Она глубоко ценит и уважает своего мужа. Перед "Владимиром Николаевичем" широкая, блестящая дорога, и она не должна ничем, даже воспоминанием, мешать ему.

Ей казалось, что она писала холодно и сурово. Писала так, что Портос поймет, что все кончено и уйдет навсегда из ее жизни. На деле — каждое слово ее письма, каждое выражение, несмотря на официальное "Владимир Николаевич" и леденящее "милостивый государь" в начале, было полно почти неосознанной любви и бьющей через края страсти, боящейся, что будет так, как она пишет.

… "Не пишите мне больше… Не смейте мне писать… Это нехорошо и нечестно с вашей стороны писать мне и смущать таким трудом добытый мною покой. Я еще не пришла к окончательному решению. Думаю — молчать… Но видеть вас не могу и не хочу. Уйдите навсегда из моей жизни. Надеюсь на вашу честность — вы уничтожите это письмо. Примите уверения, с которыми остаюсь В. Тропарева".

Она заклеила письмо, и сама снесла опустить его в ящик, висевший у дверей штаба. Теперь — кончено.

Она не знала, вернее, не хотела признать, что между нею и Портосом уже протянулись какие-то незримые нити и точно по этому новому, только что открытому людьми радио, они познают друг друга и читают один у другого мысли.

Портос прочел ее письмо. Сначала он поднял черные брови, но по мере того, как он читал и перечитывал эти строки, радостный огонь все ярче разгорался в его больших, глубоких карих глазах.

Он написал ей большое, на восьми листах письмо и отправил на другой же день.

Валентина Петровна читала его все там же, за кладбищем, в короткой полуденной тени забора и плакучих берез. Было жарко и знойно. Снятая жакетка лежала подле ирисов. От полей шел возбуждающий запах цветов. В небе пели непрерывно жаворонки. Они точно купались в солнечном океане. Одни кончали свои милые, короткие трели, другие их подхватывали, третьи отвечали им снизу из самой зеленой чащи травы, из гнезд. И это пение, то громкое, близкое, кажется, совсем подле, то удаляющееся, несущееся с неба заставляло часто биться сердце Валентины Петровны.

"Как смел он так писать!"

Она читала и перечитывала каждую строчку этого письма. Ее грудь высоко вздымалась. Слезы были на глазах. Румянец заливал все ее лицо. Щеки пылали. Знойная истома охватывала все тело и незримыми мурашами бежала по нему. Страшно подумать, что делалось с нею.

— Ужас! Так, вернo, пишут падшим женщинам.

Он желал ее!

Он не мог жить без ее тела! Он осыпал в письме нежными трогательными именами все уголки ее тела, он восхищался ее ногами, ее грудью, он мысленно целовал ее «божественные» плечи, он вдыхал аромат ее волос, он засыпал в мечтах о том, как он зароет свое горящее лицо в ее лилейной груди, как весь отдастся ей и как они сольются в одно прекрасное целое, Богом созданное для взаимной любви! Он шел гораздо дальше того, что было на лесной прогулке. Он жаждал провести с нею целую ночь, ловя своими устами ее сонное дыхание и чувствуя пламень ее щеки на своей груди!

Он писал ей смело — "ты"!

Какая наглость!!!

"Ты моя — и ничьею ты больше не будешь. Ты только от меня и через меня познала, что такое любовь и никому я тебя не отдам"…

Она читала, читала и читала эти дерзкие слова, такие, каких ей никогда не смел сказать ее муж.

Она порвет это письмо, как порвала и первое. Но ей нужна буря, чтобы унесла она самые мелкие лоскутки его, унесла далеко… на край света.

И все перечитывала — точно запомнить хотела волнующую прелесть этого тонкого мужского разврата.

Как он смел!.. Ей… ей!!

Она не ответила на него. Но Портосу и не надо было ее ответа. Он написал ей новое. И она опять читала его с пылающими щеками, вся трепещущая и точно ощущала телом то, о чем он ей писал.

Он писал ей о своих страданьях от разлуки с нею. Он благословлял эти страдания. "Они очищают меня. Ты для меня святая и чистая. Ты делаешь меня добрым и хорошим. Ты для меня небесная и земная. Я не расстаюсь с твоей карточкой. По воскресеньям я приезжаю рано утром из Красного Села и иду на Николаевскую, чтобы караулить у твоего дома, когда Таня поведет на прогулку Ди-ди. Как она мне всегда обрадуется! И я жму ее тонкие лапки с длинными пальчиками и вспоминаю, что некогда и ты их пожимала. Сколько счастья в этой моей сердечной боли!"

Она рвала эти письма. Она носила их по полям, раскидывала по ветру, точно сеяла по земле эти любовные ласки и ждала, как и во что они вырастут. Конечно, она не отвечала на них.